Расколотое небо - Светлана Талан

Столько вопросов – и ни одного ответа. Мысли роятся, гудят пчелиным роем в голове. Жить все время в напряжении, в ожидании беды очень тяжело. Неизвестность гнетет, мешает не только работать, но и дышать. Михаил делает вид, что не видит или не знает родителей. Больно даже думать об этом. А каково матери? Держится мужественно, но, наверное, сохнет материнское сердце, рвется на куски. И сам сын не заходит, и детей своих не приводит в гости. Можно было бы пойти к ним самим, но не навредит ли такой визит его семье? Они теперь на противоположных сторонах: сын – комсомолец, колхозник, родители – кулаки, враги советской власти, кровопийцы. А кровь у них одна, родная. Люди чешут языки, обсуждая их отношения. Но это не так важно. Понять бы сына – и то стало бы легче. Что побуждало его кичиться перед людьми, сбрасывая крест с церкви? Думал, что сделал доброе дело? И не побоялся гнева Божьего. Ох, сынок, сынок, когда мы тебя не доглядели? В роде Черножуковых никогда не было предателей, значит, мир перевернулся, что ли? Или жизни светлой за…повской захотелось? Испокон веков Черножуковы уважали родителей и дедов. Михаил все изменил. Или перечеркнул? Кто даст ответ? Ох, сын, сын! Сколько же боли от тебя! Безудержной, жгучей, страшной. Единственный сын, наследник фамилии, которую односельчане уже не будут произносить с уважением и почетом. И выйдет ли что-то путевое из этих колхозов, в которые Михаил поперся одним из первых?

За селом построили конюшни для скота, к ним прилепили кое-как сооруженный амбар для хранения зерна и комнатушку для кухни. Начали забирать скот у тех, кто записался в коммуну. Коровы ревут так, что на все село слышно. Привыкли к своим хозяевам, а их заперли в одном большом коровнике. Лошади выносливее и терпеливее, переносят волнение почти молча. Наверное, вскоре скот Черножуковых окажется тоже там, в общественной собственности, и так же будет страдать, вспоминая теплые домашние конюшни, душистое сено, заботливые нежные руки хозяев. Напрасно надеяться на что-то другое, поскольку недавно Лупиков со своими шавками обошел дворы всех единоличников. Все перемеряли, пересчитали, переписали. Понятно и без слов: их подготовили к раскулачиванию, а то и к выселению. Остается вопрос времени: когда? Не менее болезненный: кого? Пусть бы главу семейства Черножуковых выселили или заслали на север, а других не трогали. Павел Серафимович иногда уже жалел, что отписал часть земли и хозяйства младшей дочке, неосознанно зачислив ее также во враги советского государства. Что будет с ней, если вышлют из дома? Она же не выживет! А со старой немощной матерью? А с Гордеем? С его детьми? Неужели поднимется рука отобрать все у семьи, где есть маленькие дети? Или для коммуняк нет ничего святого? Иногда кажется, что, возможно, лучше тем, кому Бог не послал детей. Неизвестно, что случилось бы с детьми Федора, если бы они у него были.

Павел Серафимович поднялся с кровати: камень вместо подушки нестерпимо давил на ухо. Мужчина подошел к окну. На улице сплошная непроглядная темень. Точно такая же, как и на душе. Дремали опечаленные хатки. Село погрязло, запуталось в паутине новых событий и нововведений, и нельзя было шагу ступить, чтобы не нарушить эту паутину, которую сплели новые люди своими бумагами, приказами, законами и лозунгами. И только ночь давала время для отдыха и размышлений.

Павел Серафимович чувствовал себя так, словно перед ним закрылись все двери, оставив его за каменными воротами, где нет ни окон, ни дверей, лишь пустые, холодные стены…

Лупиков еще не до конца понял разъяснения, которые им дали в начале февраля, когда опять получил новые. Тогда, в начале месяца, на совещании он записал высказывания докладчика о неправильной политике тех, которые «оставили дело коллективизации и сконцентрировали свои усилия на раскулачивании». А дальше он успел записать такую цитату: «Политика партии состоит не из голого раскулачивания, а из развития колхозного движения, результатом и частью которого является раскулачивание». Не до конца поняв, как действовать, вернулся Иван Михайлович с совещания, на которое ездил вместе с парторгом. Хотелось попросить разъяснений у Кузьмы Петровича, но это подорвало бы его собственный авторитет как руководителя. Поэтому Иван Михайлович решил дома на свежую голову еще раз перечитать свои заметки. Чем дольше вчитывался в выражения, тем больше находил противоречий, которые вызывали непонимание приказов. Несколько дней Лупиков пережевывал, переваривал каждое слово, пытаясь их осмыслить. Потом решил проводить раскулачивание и дальше, параллельно создавая новое общественное хозяйство. Сама судьба послала ему случай показать решительность. Выселение одной семьи Черножуковых должно было внушить страх перед властью. Нужно было действовать жестко, чтобы доказать кулакам: пощады не будет, пришел конец кровопийцам.

По расчету Ивана Михайловича, раскулачивание Федора состоялось по всем законам, показательно, что должно было дать толчок для тех единоличников, которые еще колебались. Так нет же! Только одна семья, испугавшись неизбежного выселения, принесла заявление, да и то лишь потому, что в ней было много несовершеннолетних детей. Следующим на показательном раскулачивании должен был стать Павел Черножуков. Лупиков уже принял для себя решение: если Павел не станет сопротивляться и отдаст все в колхоз, то может остаться в селе. Пусть живет в доме дочки или в хате со своей старухой. Надо же показать терпимость советской власти даже к кулакам. Иван Михайлович уже и день наметил, когда нагрянет к Павлу Черножукову, но накануне его опять пригласили на совещание в область. Сначала присутствующих детально ознакомили со статьей товарища Сталина «Головокружение от успехов», опубликованной в газете «Правда» второго марта. Сталин осудил перегибы при принятии крестьян в колхозы. Иосиф Виссарионович в своей статье признал нарушение принципа добровольности вступления в колхозы, возложив всю вину на членов комиссий по раскулачиванию, раскрыв их злоупотребления. Указав на недостатки, товарищ Сталин остался категоричным по отношению к кулакам, подчеркнув, что кулака надо ликвидировать.

Лупиков и сам все тщательно записывал за докладчиком, и парторгу приказал записывать. В перерывах между заседаниями он подходил к однопартийцам, бойко обсуждавшим новую статью Сталина, прислушивался к каждому слову. Из всего услышанного сделал вывод: не нужно принимать радикальных решений, по крайней мере сейчас, надо оставить кулаков в покое и больше уделить внимания организационным вопросам, подготовиться к посевной кампании. Уже в конце дня их поодиночке вызывали в кабинеты, где ругали за перегибы и предупреждали о личной ответственности. Что же, Павлу Черножукову повезло. Пока будет сидеть в своей норе. Впрочем, нужно и в дальнейшем вести разъяснительную работу среди населения. Пусть потихоньку, помаленьку, но пишут заявления. А нарываться на гнев руководства нет ни смысла, ни желания. Если товарищ Сталин принял такое решение, то оно правильное. Разве может быть в этом какое-то сомнение?

Варя только что вышла из бабушкиной хаты, как во двор протолкнулся сначала огромный узел, а за ним – Ольга. Женщина бросила охапку сена, перетянутую веревками, на прочищенную от снега дорожку, выдохнула: