Ингрид Кавен - Жан-Жак Шуль

Он налил себе коньяку, втянул в себя его аромат. Так чем же ему заняться до завтра, до вечера, до ночи, до того времени, как вернется Ингрид? Ни на концерт, ни на ужин он не пойдет. Останется в комнате и будет думать о холодных странах! Так нет же, ему тут же вспомнилось другое тропическое осиное гнездо, куда его занесло лет десять назад: Палермо, на этот раз в старинную цитадель на берегу моря. Некий маркиз Де Сета передал тогда ключи его прежней подруге, экзотической восточной женщине. Дом представлял собой нескончаемый лабиринт пыльных комнат, которым несть числа. Он сразу же решил не выходить из комнаты даже ради любопытства. Подруга же его отправилась посмотреть дом и вернулась через час. «Я совсем немного посмотрела, – сказала она, – это невозможно, невозможно, я спустилась вниз, там в подвале, кажется, зал с доспехами, как… как… – она не могла подобрать определения, – там шлемы, копья, сколько хочешь оружия на облупившихся стенах». Она засмеялась. Ее это развеселило. Наполовину пустующая крепость стояла в окружении жалких лачуг. Тяжеленные ключи от нее были им переданы в городе, в каком-то кафе, и сделали это мужчины, говорившие на неясном наречии. Посетив оружейный зал, подруга Шарля отправилась зачем-то к сторожу. Он когда-то потерял глаз и теперь занимал вместе со своей женой миленькую трехкомнатную квартирку с ванной, скатерочками, цветочками на телевизоре – квартира располагалась прямехонько посередине этого лабиринта с шестиметровыми потолками – этакая модель жилья в миниатюре, которую вклеили прямо в центр… Циклоп, который в этот момент оказался один, начал с того, что ущипнул ее за грудь, и она снова смеялась, рассказывая об этом Шарлю, когда вернулась к нему из второго своего похода, принеся с собой ароматы герленовских духов «Эр блё».

«А ты не хочешь посмотреть?» Нет, он не хотел, не хотел ничего осматривать, а главное, двигаться, он хотел только сидеть за закрытой дверью. Алкоголь в сочетании с опиумом, которым его регулярно снабжала его азиатка, заставляли его смотреть на все окружающее с большим подозрением. Нет, спасибо, он не выйдет из комнаты, если, конечно, можно было назвать комнатой это огромное помещение с пяти-шестиметровыми потолками, в котором не хватало одной двери, и в дверном проеме зияла анфилада коридоров, а на пол был брошен старый матрас. То, насколько огромна эта крепость, он смог заметить еще в море, когда они подплывали к ней по унылой морской глади. И там, где некогда жили воины, защищавшие город от набегов еще более диких, чем они, морских племен, которые время от времени высаживались на берег со своих кораблей, бродили жалкие ragazzi.[102]Толстенные полуобрушившиеся дряхлые бежеватые стены с десятком крошечных слепых окошек, на некоторых из которых еще оставались решетки. «Можете, если хотите, какое-то время пожить у меня», – заявил им маркиз Де Сета, большая шишка, и Шарль тут же вообразил себе прелестную виллу с бассейном. Да, конечно, Де Сета был маркизом, но Шарль не знал, что тот практически разорен. Азиатка отправилась немного прогуляться. «Подняв глаза, – сказала она, – я увидела в самом верху в проеме окна дочку сторожей. Она сидела на подоконнике и красила ногти, в волосах у нее был громадный гребень, а рядом лежал веер, и она мне улыбнулась».

Он продолжал валяться в постели, пребывая среди этих своих неприятных воспоминаний, когда из щели под дверью появился листок бумаги. Может быть, это от Ингрид? Он подошел, нагнулся и поднял рекламный проспект с буквами DAEWOO прямо по центру. Это слово, эти буквы что-то ему напомнили, что-то, что произошло очень давно, но что именно? И он снова вернулся в Палермо – «и она мне улыбнулась…» А потом ночью беспрестанно скрежетала толстая цепь с замком, ударяя одним своим концом о ворота. Ветра, однако, в этом жалком и пустынном квартале не было. «Я больше не могу, – заявил он утром, – давай уйдем отсюда… Мне не нравятся крепости, предпочитаю отели…»

Мужчины в костюмах, сидя на двух диванах, образующих латинское «S», развернутое в разные стороны, разговаривали с видом заговорщиков, ни к кому не обращаясь. В гранд-отеле «Э де Пальм» хватало своих привидений: Вагнер сочинил там «Тангейзера», один эксцентричный писатель-миллиардер, живший в уединении – он был наркоманом и гением, – сочинил там пьесу в стихах «Двойник» и предал себя в нем смерти, или он сделал это не сам – тайна так и осталась нераскрытой, в конце пятидесятых «Коза ностра» и американская мафия собирались здесь на свои ежегодные сборища: слияния, холдинги, долгосрочные стратегии, новые стратегии, сокращение рабочих мест и взяточничества, уход с рынка проституции и из игрового бизнеса, реконверсии в героин – чище и не так заметно: вхождение в новую эпоху – нашу. Всю ночь в комнате рядом, в Вагнеровских апартаментах, слышались шаги, впрочем, в этом же номере узнал о своем разорении Гамбино и другие. «Шаги? Какие шаги?» – «Ну конечно, ты со своими берушами никогда ничего не слышишь, а я продрожала от страха всю ночь». Впрочем, этого всего хватило, и в тот же вечер они отправились на корабле в Неаполь, и стоило только «Розовому кенгуру», на борту которого они находились, запустить свои машины, как в порту раздался взрыв, и всполохи пожара смешались с пылающим закатом – финал, достойный Вагнера. После всего этого можно было думать лишь об одном: забыть Палермо!

– Шарль, открой, это я!

Он встал и в конце концов открыл дверь. За ней стоял Джей, пианист Ингрид, он хохотал, говорил и крутил туда-сюда электрическую батарейку на шарикоподшипнике. Родился он в Нью-Йорке, и в его блистательной игре сохранилось легкомыслие Гершвина и шутки «Тин Пан Алле», на которые наложились строгие правила, которым он научился впоследствии у Нади Буланже. На рояль обрушивался ужасающий напор энергии его тела, которая находила себе выход в его танцующих пальцах виртуоза: Джей просто сливался с этим соперничавшим с ним инструментом. Можно было подумать, что его руки были взяты у какого-нибудь атлета – операция прямо противоположная той, что была произведена в фильме Петера Лорра «Руки Орлака» над трепетным концертирующим пианистом, потерявшим руки в железнодорожной катастрофе, которому пришили слишком грубые руки убийцы, гильотинированного в тот же день. Когда Джей появлялся на сцене и быстрыми решительными шагами направлялся к левому краю сцены, где стоял «Стейнвей», можно было подумать, что он собирается свернуть ему шею и разнести в щепки, но он умудрялся извлекать из инструмента кристально чистые звуки, каждый из которых был полон энергии и грации. Это был человек-рояль: казалось, он и инструмент единое целое, словно у него просто протез, даже вне сцены. Разговаривал он, как герои комиксов: «Шаааарль! Вуа! (раскаты громкого хохота) Тебе надо было это видеть! (стаккато) Ухо! Ухо! (аккорд в ми миноре) О! О! О! (шум разных голосов, рифтовый вокал)» – целая партитура для Бетти Боуп, весьма разномастная: музыка, шумы, посторонние звуки.

Шарль, пребывавший в сумрачном состоянии духа, хранил молчание. Они вышли после концерта на улицу, которая спускалась с холма, и за ними молчаливо следовала вся городская молодежь. Несколько человек подошли к Ингрид и вручили ей амулеты, как будто они принимали у себя рейнскую святую, снизошедшую на их облупленную землю из северных туманов, Лорелею, золото Рейна. На площади был ресторан, где был заказан ужин. Народу – тьма: городские шишки, организаторы турне и еще какие-то люди неизвестного происхождения. «Ингрид посадили между мною и каким-то странным типом, который вероятно был местным воротилой, за ужином подавали ослятину – о! о! о! – она выпила и принялась рассказывать про внука Гетти – просто так, посмотреть, как сосед будет реагировать, про ухо, которое было послано Каморрой по почте старому Гетти, самому богатому человеку в мире, который отказался платить за внука выкуп, он даже установил у себя в доме телефоны-автоматы, чтобы никто не звонил даром… Тип, что сидел рядом с ней, один из организаторов турне, начал на нее странно посматривать, я наступил ей под столом на ногу, чтобы она остановилась, но она досказала свою историю до конца».