Ингрид Кавен - Жан-Жак Шуль

Она переворачивает страницу партитуры, медленно, как будто перед ней на подставке из стали и молочного стекла старинный драгоценный манускрипт, слышен даже хруст и шорох бумаги. Это песня про наркотики, части человеческого тела, в общем, анатомическая песня под названием «Поллароидный кокаин»: посреди скрипичных и басовых ключей, скобок, линеек, кружочков, птиц, рассевшихся на проводах, слова. Высвечивается лист партитуры – свет излучает она сама: Белое на белом немного порошка у тебя на коже/на этом По-ла-роиде твоего смертельно бледного тела/…строчка за строчкой твое тело поднимается ко мне/участки кожи, как фотография, которая проявляется в воде/…могила под снегом, который тает, тает/ Мужчина, который тихо выходит из тени/ погребенное тело, которое выступает из праха/ Вдыхаю немного порошка: появляются твои светлые волосы ключица коленные чашечки три пальца потом все правое колено/ локоть член зубы глазные орбиты и так далее так далее так далее…

– Шарль! Открой!

Он не ответил. Это был голос Джея, ее пианиста.

– Это потрясающе! Мне надо с тобой поговорить, Шарль! – Джей, хохоча, колотил в дверь.

– Оставь меня в покое!

– Ты должен это услышать! Это про Ингрид!

Джей никак не мог остановиться. Ну что там еще?

Денек и так начался что надо…

Безоблачное небо, гнетущая жара, равнина, насколько хватает взгляда, прямая как стрела дорога.

– Сколько от Калигари до Сассари?

– Я тебе уже говорил, что не Калигари, а Кальяри… Километров двести, наверное…

Полицейский перегнал их и сделал знак остановиться. Он слез со своего «Гуцци 350», поставил на подпорку, подошел к машине, и его темный силуэт вписался в боковое стекло, как в раму: окурок в зубах, фуражка, голубая рубашка, черные брюки, портупея с кольтом, засунутым в кожаную кобуру, – как в кино, настоящее американское кино серии В… Реальный вымысел! «Documenti… Документы…» – очень вежливо, лицо молодое, правильные черты лица. Он говорил с шофером по-итальянски, наверняка с сицилийским акцентом. Из-за ослепительного полуденного света и гнетущей жары казалось, что воздух стал жидким и расходится волнами.

– Dove andate? Куда вы направляетесь?

– Сассари, – бросил шофер.

– Per che fare?[94]

– La signora и una cantante… una recital questa sera…[95]Полицейский вдруг задумался, взгляд подернулся дымкой, на губах заиграла улыбка… он что-то обдумывал… взвешивал… молчание затягивалось, и теперь этот парень совсем не вписывался в эту картину с прямой как стрела дорогой, летевшей за горизонт посреди пустынных полей. В чем дело? Они уже было начали волноваться, когда до них донесся негромкий голос: «…я тоже немного пою…» Шофер перевел. «Элвис, знаете?» Полицейский засунул сигареты в нагрудный карман, улыбка полностью переместилась на полагающееся ей место, но фуражка оставалась на причитающемся ей. Сидевшие в машине нагнулись и вытянули шеи, чтобы лучше было видно: полицейский отступил на несколько шагов: Love me tender, love me true[96]– взгляд опущен на воображаемую гитару, вихляющие бедра, и Heartbreak Hotel, King Creole[97]среди этого голого пейзажа. В изумлении они уставились на эту сардинскую реинкарнацию Элвиса рядом с пустыней Кальяри, «да нет же, Каглари», тот тоже в сущности был насквозь пропитан римским католицизмом: Мадонна, мама, Пресвятая Дева… Он сформировался лет в двенадцать, тринадцать, он для этого прогуливал школу в небольших церквах вокруг Мемфиса, Теннесси, а по вечерам спиричуэле в часовне… By the chapel in the moonlight.[98]Его пение уходило корнями именно туда, к Пресвятой Деве, потом что-то произошло с его тазом: подергивания взад-вперед, вращения – ничего особенного, эротические игрушки для тинейджеров, подмигивания, которые приводили в ужас лигу добродетели, но все это было несерьезно, дьявольская партитура, разыгранная без уважения к мэтру, со смешками, как будто Элвис издевался. К сексу он был равнодушен, и именно поэтому, конечно, все производило такой эффект, все эти скандалы: это был просто спектакль! Нет, у Элвиса было другое – чувственность вперемешку с религиозностью, музыкальность до кончиков ногтей, волос, музыкальное тело… И именно ради этой музыкальности перевоплотился он на этой знойной заброшенной сардинской дороге в никуда на юге Италии в симпатичного полицейского на мотоцикле, в ангела дороги… Пению не было ни конца ни края, они кричали: «Браво! Браво!», полицейский пел посреди этой пустыни, а они вчетвером сидели в машине, как в бричке, как в ложе, как в ванне, они таяли от зноя, потели, а он, безукоризненный, как король – аккуратная голова, прядь волос спадает на совершенно сухой лоб, улыбочка в углу рта. Все было мило, но представление затягивалось, в машине, как в горниле, становилось нестерпимо жарко, но не могли же они оставить этого парня, который, кажется, вздумал действительно закатить тут концерт, и уехать просто так, оставив его одного распевать на солнцепеке Don't be cruel[99]или Blue moon.[100]

В конце концов он прекратил концерт, они же продолжали кричать «Браво! Браво!», он ответил «Grazie», засунул в рот сигарету, повел бархатными глазами: «Мне надо ехать… коллега ждет на дороге, там, дальше…» И тогда Шарль, у которого от алкоголя временами портился вкус, доходя до банального, позволил себе углубиться в странности и сказал: «Может, прийти вам questa sera, сегодня вечером… споете Final part of the show…[101]американская звезда вместе с синьорой Кавен, very good». Тогда полицейский задумался, он долго обдумывал приглашение сначала с одной стороны, потом – с другой, потом – с третьей: «Vorrei rnolto…», ему бы очень хотелось, но он, к сожалению, пообещал маме вернуться, и потом живет он далеко, и придется после работы искать костюм для сцены… слишком сложно. «Приходите, как есть, так и споете», – сказал Шарль. «Mi displace та по 1о ро, нет, к сожалению, нет», – и симпатичная смущенная улыбка. И тогда Шарль, увидев эту печальную улыбку, действительно почувствовал себя скверно, потому что парень, кажется, вдруг начал спрашивать себя, не смеялись ли они над ним все это время, хотя и не показывали виду. Мотоцикл рванул вперед, и Элвис, нашедший свою реинкарнацию в этом ангеле дороги, врезался в горизонт и исчез.

Когда они добрались до Сассари, Шарль заперся в гостинице, а остальные отправились в театр репетировать. «Что я забыл на этом Богом забытом Юге, в Сассари… на солнцепеке?» – спрашивал он себя, оставшись один в комнате, где жара и солнце проникали отовсюду, даже через жалюзи… Его предки-гугеноты оставили ему в наследство любовь к строгим холодным северным городам, аскетичным и немного высокомерным: к Брюгге, Антверпену, Гамбургу, Лондону, Санкт-Петербургу – свинцовое небо над разлитым повсюду серым цветом, порт с мелькающим вдалеке неясным силуэтом, мост, тяжелые накрепко запертые двери, откуда не доносится ни звука, сдержанные жесты, банковские империи… Человек там немного теряется. Но не эти же вывернутые наружу эмоции под палящими лучами!..