Ангел скорой помощи - Мария Владимировна Воронова

– Что-то слышал.

– Так вот ее обычно трактуют поверхностно, мол, надо трудиться, и талант принесет свои плоды.

– А как иначе-то?

Константин Петрович взглянул на него с мягкой укоризной, как Римский папа на комсомольское собрание:

– Суть этой притчи в том, что талант нельзя разменивать на земное и делать его средством добычи материальных благ. Дар должен быть инструментом бескорыстного служения людям.

Ян расхохотался:

– С такими трактовками, Константин Петрович, вам прямая дорога в министры здравоохранения. Встретят как родного.

Коршунов пожал плечами:

– Как угодно, Ян Александрович. Я предупредил. Дар у вас есть, и дар великий, место ваше у операционного стола, а не в высоких кабинетах. Добром не захотите это понять, бог силой вас заставит.

– Бога нет, – упрямо повторил Ян.

– С одной стороны, нет, а с другой – он всемогущ, так что может, наверное, преодолеть свое отсутствие.

Заметив, что еще слаб для таких суровых парадоксов, Ян убрал пустые тарелки со стола и зажег газ под чайником.

Не хотелось признаваться себе, что Коршунов прав, но против фактов не попрешь. Ян действительно тяготел к лечебной работе, в клинике чувствовал себя живым и нужным и предпочитал решать конкретные задачи, а не обобщать опыт. Конечно, он не глупее других аспирантов, написать диссертацию ему вполне по силам, а дальше что? Докторская в тридцать пять и кафедра в сорок? Научные конференции вместо дежурств, по ночам чужие диссертации вместо операций. Много в этой работе будет важного и интересного, но много и суеты. А когда распробует он вкус власти и достатка, заматереет, заживет… Оперировать будет только своих и нужных людей и на работу брать проверенные кадры… Тут Ян вспомнил, что что-то подобное проходил в школе.

– Вы меня от участи Ионыча, что ли, предостерегаете? – спросил он, смеясь.

– Можно и так сказать. От всего сердца желаю вам успехов, но, разменяв ваш дар, вы потеряете больше, чем приобретете. Если, конечно, бог не наставит вас на истинный путь точными ударами в челюсть.

– Не каркайте.

Быстро вымыв посуду, Ян заварил себе еще чайку и вернулся к своим научным бумажкам, но то ли устал за день, то ли Константин Петрович расстроил его своими зловещими предсказаниями, но интерес к работе совершенно пропал.

«Зачем, действительно, я трачу свое время на этот научный шлак, который нужен только для того, чтобы было, и о котором никто не вспомнит через тридцать секунд после конференции? Вопрос не риторический, ответ на него кристально ясен – чтобы скудный список научных работ у меня и еще у пары-тройки аспирантов пополнился еще одним бессмысленным текстом, – вздыхал Ян, – а дальше будет только хуже, придется работы эти штамповать, как на конвейере, самому или из аспирантов выколачивать. В принципе, если руку набить и не особенно переживать за результат, не так это и много сил требует, по шаблону можно делать, только бессмысленный и бесцельный труд выматывает хуже всего. Вот горький парадокс, на дежурстве я гоняю из приемника в операционную и обратно, по десять-пятнадцать километров наматываю в общей сложности, а не устаю. Точнее, устаю физически, но если часик отдохнуть, то силы прибывают, и на сердце радостно. А когда часик посидишь за этими цифрами дурацкими, такое чувство, будто всю ночь мешки таскал, а тебе еще за это и не заплатили. В клинике мне хорошо, я на подъеме, наверное, потому, что мне ясно, зачем я здесь и кому я нужен. И еще такой деликатный момент: на дежурствах я никого не боюсь. Я свободен. Могу высказывать свое мнение, спорить хоть даже с главврачом, хоть с кем, потому что они меня ценят как боевую единицу. А в академии уже так развязно себя не поведешь, там даже Тарасюку можно хамить только так, чтобы он ничего не понял, и то исключительно потому, что он не мой непосредственный начальник. Одно дерзкое или просто неосторожное слово может стоить карьеры, и никогда ты ничего не докажешь, если у тебя нет покровителя. Очень много сил приходится прикладывать, только чтобы удержаться на своем месте, а когда балансируешь на канате, руки у тебя заняты поддержанием равновесия, и больше ничего полезного ты ими не можешь сделать. Впрочем, по теории Константина Петровича, раз бог дал мне талант, то должен и направить по верной дорожке. Но бога-то нет, вот в чем дело!»

Он взял сигареты и собрался на лестницу.

– Не забудьте надеть куртку, – крикнул Коршунов.

– Если такой добрый, мог бы и в кухне разрешить курить, – проворчал Ян себе под нос, но куртку надел.

Интересно, почему мракобесие поражает самые передовые умы медицинской науки? В своей работе аспирант Коршунов придерживается исключительно материалистических позиций, а как снимает халат, так хоть из квартиры беги. То психопатом себя вообразит, то о божественных знаках рассуждает.

Тут Ян вспомнил, что Костя воевал, и мгновенно простил ему религиозные заблуждения. Что греха таить, он и сам чуть не впал в поповщину, еще даже до Афгана, когда случайно сел в терпящий бедствие самолет. Тоже посещали его потом всякие идеи…

Монахиня, с которой он вместе летел в том самолете, сказала, что Господь спас его для великих дел, и у Яна не было оснований не доверять такому компетентному специалисту в вопросах божественного провидения.

А вдруг Господня воля заключалась не в чудесном спасении пассажиров, а в том, чтобы Ян сел именно в этот самолет и не успел на представление к генералу, который должен был поспособствовать его карьере? Вдруг знак свыше означал не «твой талант необходим человечеству», а «не лезь, куда не зовут, смиренно служи, где назначат, и не дергайся»?

Ян так глубоко задумался, что только боль в пальцах от уголька почти догоревшей сигареты заставила его очнуться.

«А, ладно, – засмеялся он, – можно голову всю себе сломать, разгадывая эти ребусы, а ответ все равно в следующем номере. Пока не помрешь, так и не узнаешь, что имелось в виду, а пока жив, приходится полагаться на собственное суждение».

* * *

Костя еле узнал Надю. В кипучей и нервной обстановке приемного покоя городской больницы она казалась совсем другой, чем в детском отделении. Вроде бы та же самая медсестра, халатик и шапочка (прошедшая академическую муштру Надя единственная носила шапочку в течение всей смены, а не только в перевязочной и процедурной), а что-то в ней неуловимо изменилось.

Вдруг Костя понял, что она красивая, и это знание сделалось как будто их общей тайной, детским секретом,