В предчувствии апокалипсиса - Валерий Сдобняков

И что ж, этот огромный пласт – не искусство? Искусство. Так же, как и частушки, пускай порою и с ненормативной лексикой, но такие изумительные, с такой глубинной мудростью и точностью-тонкостью, что эти четыре строчки стоят иногда целой поэмы.

Однажды меня попросили назвать самую любимую песню, лучшую из всех, которые я слышал за свою жизнь. Я задумался. Одну лучшую выделить так и не смог, а вот три первые из этого большого списка назвал: «Лучина», «Священная война» и «Кони привередливые». Все они – русские, потому как и сам я русский человек. Но именно от этих песен у меня выступают на глазах слёзы и бегут по коже мурашки. Что-то я совсем в своих рассуждениях перешёл на песни. Но ведь это та же самая поэзия, только обрамлённая музыкой. Та же самая поэзия.

B. C. Да, но ведь есть ещё и такое понятие в творческой деятельности, как профессионализм. И вообще – разве в задачи искусства входит только скрашивание «застольного досуга»? Уж так повелось в нашей литературе (пока будем говорить только о ней), что писатель и поэт в общественной жизни выступали ещё и «защитниками правды», и «идеологами изменения общественного сознания», и творцами неких «новых эстетических форм». Иными словами – нация немыслима без своей культуры в самых разнообразных её формах, значениях, задачах. Так можно ли быть в оценках её столь категоричным? Нет ли тут некоторого «провинциального высокомерия»?

С. Ч. Валерий Викторович, вы задаёте такие вопросы, на которые я и наедине-то с собой не всегда нахожу ответы, а уж во всеуслышанье – тем более. Но попробую…

Во-первых, насчёт «провинциального высокомерия»… То есть, не является ли выпячивание такой «кондовости», кичливость «мужицкой простоватостью и сермяжной правдой» – обыкновенной попыткой завуалировать свою бесталанность? Возможно, в рассуждениях (в коих я мастер не особый) такие неоправданные и необоснованные моменты откуда-то из глубин подсознания и проскальзывают. Здесь и внутреннее желание объяснить перед самим собой простоватость своих стихов, которую я, естественно, чувствую, все же не считая её отрицательным фактором. Здесь и ответ на «внешние раздражители» того же характера. Не скрою, что от литераторов я не раз слышал в свой адрес упрёки и в примитивизме, и в популизме. А ответ у меня один: «Извините, значит, писалось не для вас, а совсем для другой категории людей». И такой ответ я вовсе не считаю обидным. Ведь есть любители тушёной капусты, которую я на дух не перевариваю, но не могу же я по этому признаку считать их ниже или выше себя. Ещё раз повторюсь, что данные упрёки в «провинциальном высокомерии» я принимаю только касательно своих рассуждений, но отнюдь не стихов. В стихах же моих лжи нет. Возможно, есть какие-то ошибки и заблуждения, непонимание чего-либо, но всё это – искренне. Конечно, любая мать считает своё дитя самым умным и красивым. Оно ведь своё, кровное, выстраданное болью и слезами. Не то же самое происходит и со стихами? Ну какой поэт признается, что пишет никчемные стихи? Хотя в «Литературной России» как-то я наткнулся на замечательную фразу: «Каждый поэт в душе знает истинную цену своему творчеству». Правильные слова. Я тоже о своих стихах иногда думаю: «… и мысль вроде глубокая и верная, и концовка замечательная… Эх, добавить бы ещё парочку необычных образов-сравнений, которые поразят, зацепят…» Ан нет, не получается. Ну не дано мне этого, и этому уже не научишься. Я это понимаю и принимаю. И вовсе не огорчаюсь. Из всех определений счастья есть одно, которое мне ближе всего: «Счастье – это уменье довольствоваться тем, что имеешь». Ключевое слово здесь – довольствоваться. Не просто обходиться, а именно жить в удовольствие. Вот так я и принимаю свои стихи. Пускай со всеми недостатками, кои не всегда зависят от меня, но это – удовольствие. Радость творчества. И главное – она есть, эта радость. А что получается в итоге, может, и не так уж и важно?

Во-вторых, насчёт профессионализма в творческой деятельности… По моему мнению, для писателя это не играет такой уж большой роли, как, допустим, для танцора или скрипача. Там нужно оттачивать мастерство ежедневными тренировками, соблюдать особые режим и диету, – тогда только достигнешь определённых высот. В поэзии же как ни подбирай рифмы, как ни пытайся экспериментировать с ритмами, – скажешь только то, что имеешь сказать. Не больше.

В-третьих, конечно же, я не только за «скрашивание застольного досуга». Не только и не столько, как могло показаться из моих слов. Каюсь! Это я в «спорщическом» запале обидел и Малевича, и классику. Несомненно, искусство должно быть разным. Только почему-то мне внутренне претит это разделение его на высокое и низкое, на классику и не классику. Меня коробит, когда эстеты всерьёз заявляют, что до «понимания этой вещи массы ещё не доросли». И я совершенно не согласен с утверждением того, чтобы понять высокое искусство, необходимо не столько внутреннее чутьё, сколько специальное многолетнее образование. Ну не согласен я с таким порядком вещей. Когда-то на обращение к своему преподавателю с жалобой, что вот не понимаю я большую часть «Доктора Живаго», в ответ услышал: «Эх, сынок, для этого тебе ещё нужно учиться и учиться. А кроме того, надо ещё столько знать!» На что я возразил: «А разве Пушкин ниже и глупее? Его-то я понимал и в первом классе, и сейчас. Его, по-моему, понимают абсолютно все. И наизусть читают». Ответ был короток, но до сих пор туманен в свете заданного вопроса: «Пушкин – это гений!» Вот так.

B. C. Судя по тому, что вы более чем на двадцать лет исчезали из поля зрения читателей (данные беру из вашей официальной биографии), не всё так уж легко и гладко складывалось в вашей творческой судьбе. Что тому послужило причиной – разочарование, неуверенность в собственных силах, или попытались побороться с собой, уйти от поэзии, пожить без неё?

С. Ч. Правильнее сказать – не исчезал, так как и «явления» тогда особого не было. Да и времена другие были: то, что писалось от души, естественно, не могло быть напечатано, так же, как и прочитать невозможно было то, что хотелось. Это я отношу к тем немногим минусам ушедшего строя. Плюсов было намного больше.

Да, «объявился» я со своими стихами поздно, когда уже было за пятьдесят. А на вопрос «Почему так?» отвечаю обычно анекдотом. Родился в семье глухонемой ребёнок. Как только ни бились родители, к каким «светилам» медицины ни обращались – никаких результатов. В итоге смирились. Сын вырос. И вдруг однажды за столом он отодвигает тарелку и произносит: «Мать, суп несолёный». Все повскакивали, рты поразевали и спрашивают: «А чего ж ты раньше-то столько лет молчал?» Он отвечает: «А раньше всё нормально было».

Вот и у меня, наверное, так. От поэзии уйти не пытался, да это и вряд ли возможно… Но что писалось, всё, как говорится, в стол, для личного пользования. Да и считал, что в наше-то нелёгкое время стихами мало кто интересуется, как-то не до того всё и всем. Но особо в последние годы, когда стал ясно осознавать, что «не той дорогой идём, товарищи», что нынешняя политика ведёт страну к краху, а русский народ – к погибели, что в данный момент молчать – преступление, вот тогда-то и вышел из «тени». И не просто говорить, а кричать нужно о том, что на душе наболело, чтобы, в конце концов, самим перед собой быть честным. Да и потом, представ перед Богом (что когда-нибудь случится обязательно), не хлопать глазами, опустив в отчаянии руки, не мямлить невнятное, а всё же сказать: «Я что-то делал… пытался… что было в моих силах…»