Жребий викинга - Богдан Сушинский

— Я всего лишь сказал правду, — еще больше смутился Гаральд.

— С чего вдруг я стала бы сомневаться в этом? — грациозно повела широкими, охваченными меховой накидкой плечами принцесса-вдова. — Какое счастье, что вы не настолько зрелы, чтобы так же упрямо добиваться моей руки, как те несколько запоздалых некоронованных женихов, чьи посольства ожидают моего решения во дворце пиров, вспоминая при этом историю с «пиром Сигрид Гордой».

К голове Гаральда она не притронулась, а лишь магически повела руками над копной его волос, как бы благословляя, то ли на будущую корону, то ли на некое запоздалое сватовство, неизвестно, правда, к кому.

— Вас, наследный принц норвежского престола, я приглашаю на первую часть бала и пира вместе со всеми остальными.

— Но я…

— Ничего-ничего, вам уже тоже пора привыкать к королевским балам. Тем более что приглашают-то вас всего лишь на первую часть.

— А на вторую? — вырвалось у Гаральда, притом что принц и сам не понял, как это произошло, почему он задал этот вопрос.

— О, так вы готовы напрашиваться и на вторую? — снисходительно рассмеялась Сигрид. И две дамы, переминавшиеся с ноги на ногу чуть позади нее, попытались рассмеяться вместе с ней. Уж они-то понимали, что вторая часть представляет собой ритуал сватовства, выбор жениха, а значит, завершаться должен триумфом избранника и горечью отверженных.

И никто не заметил, как доселе заледенелые глаза Сигрид Веселой вдруг сверкнули шальным огнем. Никто не уловил ни в улыбке ее, ни в словах какого-то грозного предзнаменования. Разве что Астризесс, приблизившаяся к ней вместе с вовремя подошедшим мужем, как-то внутренне напряглась. Что-то недоброе почудилось ей в словах и улыбке воинственной вдовы. «Неужели она тоже решится сжечь своих женихов, лишь бы походить на свою тетушку Сигрид Гордую?!» — ужаснулась собственной догадке Астризесс.

— Я лишь хотел спросить… То есть уточнить, действительно ли на вторую часть пира меня не приглашают, — попытался как-то выйти из положения Гаральд. Он помнил, что его, сводного брата короля Олафа, принимают здесь как будущего короля норвежцев, и негоже ему давать хоть какой-то повод для шуток.

— Да хранят вас все боги и святые, скандинавские и иудейские, — погасила улыбку принцесса. — На вторую часть этого скорбного пира я не пригласила бы вас даже в том случае, если бы вы оказались в числе претендентов на мою руку.

Олаф и Астризесс переглянулись. Их улыбки выглядели всего лишь данью вежливости, поскольку было ясно, что в этом мудрствовании Сигрид Веселая старалась превзойти саму себя. Во всяком случае, замечание показалось им явно неуместным. Даже по отношению к пока еще очень юному принцу.

Гаральд тоже уловил это. Он сжал губы, поиграл желваками, как это обычно делал Гуннар Воитель, когда старался сдерживать неуместный гнев, и, молча склонив голову, отвесил короткий, не очень почтительный поклон.

— Только потому и не пригласила бы, что слишком уж вы прекрасны и непорочны, чтобы составлять общество моим неудавшимся женихам, — несколько запоздало объяснила смысл своего отказа принцесса-вдова.

Теперь улыбнулась только Астризесс. Сказанное принцессой было более понятно ей, чем мужчинам. Они с Олафом повернулись, чтобы отойти к гостям, а принцесса-вдова неожиданно попридержала принца за рукав.

— Сделать вас королем мне, увы, не суждено, поскольку я сама все еще не королева, — встряхнула она длинными пышными волосами, — а вот сделать вас мужчиной — на это я, пожалуй, еще способна. Подумайте над моими словами, мой юный викинг.

Озарив князя своей юродивой ухмылкой, воевода ускакал. Глядя ему вслед, Ярослав вдруг ощутил прохладный ветерок, повеявший с севера, со стороны любого ему Любеча. Где-то там находились сейчас Ингигерда и три его дочери. Подставляя покрывшееся испариной лицо этому легкому ветерку, словно вслушиваясь в долгожданную весточку, Ярослав с тревогой корил себя за то, что не отправил их в Вышгород, а еще лучше, сразу в Киев.

Любеч, конечно, неплохо укреплен и может выдержать длительную осаду, но все же, будь в эти дни княгиня с детьми в Киеве, он чувствовал бы себя спокойнее.

…Да, в ту сатанинскую ночь, после которой против него могла восстать вся Новгородская земля и которой новгородцы могли уже никогда не простить ему, Ярослав решил идти на Киев. Под утро его глашатаи объехали все улицы и отдельные дворы, а также все пригородные перелески, созывая горожан на вече. Делали они это, рискуя жизнью, и некоторые действительно поплатились за гнев княжеский, потому что на них новгородцы срывали свою ненависть к Ярославу.

Сходились тоже долго и неохотно. Многие старались прийти хорошо вооруженными, поэтому, кроме мечей, приносили с собой длинные ножи, не особо пряча их под одеждой. Не верили они больше «кровавому хромоножке», как стали называть Ярослава после этой сатанинской ночи. Не верили и верить не могли, поскольку не было у них теперь врага коварнее, нежели этот «киевский хромоножка».

И были буквально потрясены, когда, вместо того чтобы угрожать им да усмирять, князь вдруг взошел на холм, стоявший посреди вечевого поля и, сняв шапку, покаянно произнес:

— О, моя любимая и честная дружина, которую я вчера в безумии своем изрубил! Смерть воинов моих теперь уже нельзя искупить никаким золотом, никакими молитвами! Но что случилось, то случилось, и Бог нам всем теперь судья![47]Всем судья — и тем, кто замышлял иссечь варягов, и кто заманивал их на подворье боярина Парамона, чтобы там изрубить, и мне, в гневе неправедном приказавшему заманить и изрубить многих славных мужей новгородских…

— А про то не ведаешь, князь, сколько мы, новгородцы, натерпелись от твоих варягов?! — послышался из толпы сильный, хрипловатый голос.

Князь понял, что крикун стоит прямо перед ним, однако, пройдясь взглядом по толпе, определить, кто именно из этих суровых людей решился прервать его, правителя этой земли, так и не сумел.

— Верю, натерпелись, — смиренно признал он, понимая: то единственное, что его может спасти сейчас, — это смирение.

— Пошто же не усмирял их, когда челобитные тебе слали?! — вновь прервал его кто-то, притаившийся в толпе слева от холма. И тут же послышалось еще несколько выкриков.

Ярослав нутром почуял, что зреет бунт и что толпа в любую минуту может взорваться гневом.

Он осмотрел жиденькую цепь дружинников, которые окружали холм, отделяя его от тысячной толпы горожан, и пожалел, что не решился вывести еще и норманнов; опасался, что самим присутствием своим станут раздражать новгородцев. И теперь князь не только не верил в то, что дружинники сумеют справиться с явно вооруженной толпой горожан, которые все подходили и подходили, но и не был уверен, что дружинники вообще станут защищать его, а не перейдут на сторону толпы. Правда, значительную часть воинов его личной охраны составляют киевляне, но против них-то новгородцы прежде всего и ополчатся.