Жребий викинга - Богдан Сушинский

— Или, может, конунг Ярислейф сам усмирит своих новгородцев, силами собственной дружины? — поинтересовался Эймунд. — Ведь умирать от меча русича славянину всегда приятнее, нежели от руки норманна, разве не так?

Князь понимал, что конунгу норманнов очень хочется, чтобы отмщение пришло из-под славянских мечей, причем по воле правителя новгородцев, а не по его, Эймунда, воле. Он собирался служить здесь еще долго и не желал пасть от мстительной стрелы или отравленного вина. Однако Ярослав и сам не хотел, чтобы месть исходила от норманнов.

— Они — русичи, — молвил князь. — Они пренебрегли обычаями гостеприимства и нашими законами. Если у них были жалобы на варягов, они обязаны были пожаловаться воеводе или мне, во имя Христа и Перуна.

— Вот это уже по-княжески, — согласился Эймунд. — Чернь всегда должна помнить о воле и силе своего правителя.

— Увидев твоих норманнов, горожане вооружатся, позовут на помощь, и начнется сеча, в которой твои воины не устоят. — Эймунда удивило, что князь все еще говорит таким тоном, словно пытается оправдать свое вмешательство в эти события.

— Мы всего лишь наемники. Наше дело — выступать по твоему повелению. Но я должен сказать своим воинам, что погибшие будут отомщены, иначе какой из меня викинг, какой конунг?

— Я усмирю городскую чернь и тех бояр, которые взбунтовали ее, — холодно пообещал князь. — А пока что забудем о том, что произошло нынешней ночью.

— Мне-то забыть нетрудно, — пожал плечами Эймунд. — Сумеют ли забыть другие?

— Если не желают забыться вечным сном, — сурово предупредил его князь. — И запомни, норманн: за дальнейшее поведение своих воинов отчет придется держать тебе.

— Я всегда в ответе за них, — невозмутимо напомнил конунг. Он и в самом деле был не из тех людей, которых можно было смутить подобными предупреждениями.

Жаль только, что Эймунд не мог слышать, как про себя Ярослав добавил: «Я усмирю свою чернь не только потому, что она посмела изрубить твоих варягов. Давно пора показать местным боярам, что их вольница кончилась. Здесь был, есть и будет только один князь, один правитель, и правитель этот — я. И пока Господь не призвал меня к себе, никакие бунты черни боярам-клятвоотступникам не помогут».

Да-да, его гнев был направлен не против черни, а против бояр, которые стояли за ней, спаивали и провоцировали взбунтовавшихся «резников». Так что для начала нужно было сломить волю бояр, а с чернью он потом справится.

Теперь Ярославу уже не хотелось вспоминать о том, какими правдами и неправдами пришлось ему собирать на княжеское вече бояр, воевод и прочих знатных и уважаемых, а потому не в меру заносчивых мужей новгородских. И как, загнав их во двор своего замка, он в коротком, гневном обращении высказал все, что думает по поводу подобных бунтов и самой расправы над варягами, о беспорядках и самоуправстве, творимых в городе, о нечестивости сборщиков податей. А затем удалился в свои хоромы, приказав при этом никому не расходиться.

Более получаса около тысячи знатных горожан стояли и смотрели на двери, за которыми исчез их князь, ожидая, что будет дальше. Но вместо князя появились дружинники. Сначала они изрубили собравшихся, затем, ведомые сотниками, отправились творить скорый суд по дворам городской знати.

Звенели церковные колокола, хотя не ясно было, кто приказал бить в них посреди ночи, пылали подожженные кем-то усадьбы, хотя князь приказал ничего не жечь, а в разных концах города били в набатные подвески, словно к городу подступала орда. Многие горожане прямо ночью, кто в чем был, старались побыстрее вырваться из города, чтобы укрыться в окрестных лесах и пригородных садах. А в это время Ярослав стоял на смотровой площадке самой высокой башни и смотрел на все происходящее в городе с каким-то странным безразличием.

Да, это действительно было безразличие, лишь слегка замешанное на чувстве горькой досады за то, что все его попытки сжиться со знатными мужами Новгорода, поддерживать в нем мудрый лад, хорошо укрепить свой град и достойно защищать горожан от всяческих напастей, — так ни к чему и не привели. Вернее, привели к этой кровавой резне, к этой содомной ночи.

Больше всего Гаральд опасался, что его брат Олаф II Харальдсон решит остаться здесь, в столице Швеции, если не навсегда, то по крайней мере надолго. Слишком уж приветливо встречал шведский король Улаф Шётконунг свою дочь и ее мужа, слишком пышным оказался прием, устроенный в их честь; на удивление пристальным вниманием окружала их во время этого визита почти вся столичная знать.

— Что-то уж больно трогательно привечают нас в этой стране, — усомнился в искренности всего происходящего никому не доверявший начальник охраны норвежского короля Скьольд Улафсон, беседуя в присутствии юного принца с конунгом Гуннаром Воителем. — Словно к ним прибыл не лишившийся своего трона король-изгнанник, который непонятно где и на какие средства собирается существовать и куда держит путь, а властитель великой соседней державы, от миролюбия коего зависит: быть между ней и Швецией миру или же вновь полыхать войне.

— Ты забываешь, что такими почестями Улаф Шётконунг чествует свою дочь.

— С каких это пор мы, норманны, стали оказывать такие почести женщинам, кем бы они нам ни приходились? — хитровато улыбнулся Скьольд.

— Мне и самому как-то пришло на ум, — признался Гуннар, — что когда соседний король так гостеприимен, то это может означать одно из двух: то ли нас хотят поскорее выпроводить, то ли, наоборот, дают понять, что нам не остается ничего иного, как наниматься к ним на службу.

— И мы должны согласиться, что это лучше, нежели быть случайно отравленным на прощальном ужине.

Гуннар задумчиво помолчал, а затем со свойственной ему мрачной невозмутимостью напомнил начальнику охраны:

— В любом случае принимают так не нас с тобой, а короля. Ты говоришь: «Отравить…» Так ведь отравить могут и дома, в Норвегии. Скорее всего, именно там, дома, от рук своих же это и случается. Разве не так, будущий король всех норманнов? — обратился он к Гаральду, и улыбка его показалась принцу столь же мрачной, сколь и беззаботной.

— Нужно окружать себя такими людьми, которым правитель верил бы и которые верили бы правителю.

Конунг и начальник королевской охраны многозначительно переглянулись, однако ни подтверждать, ни оспаривать это утверждение будущего правителя не стали, иначе им пришлось бы объяснить юноше, которого они уже воспринимали как преемника Олафа, что запомнить подобные изречения куда проще, нежели придерживаться заложенных в них постулатов.

— Лучше бы тебе обратиться с кое-какими вопросами к самому королю Олафу, а не к его брату, — посоветовал конунгу Скьольд.

— А тебе — поделиться с королем своими опасениями.

Все трое оказались в числе тех, кто вместе с норвежской королевской четой был приглашен на пир местной знати. Но до ужина еще оставалось немало времени, и потому Гуннар предложил пройтись по окрестностям дворца и вдоль моря. Там, во дворе, к ним присоединился и Льот Ржущий Конь.