Красный дождь в апреле - Лев Александрович Бураков

будто дерево протягивает руки к ночному небу, стараясь оттолкнуть его черноту.

— Я уезжаю с отрядом, — сказал Ленька, — Цвиллинг мне наган дал. Вот, смотри…

Он вынул наган и протянул Еве. Он ждал, что она испугается, но Ева тронула рукой сталь и медленно произнесла:.

— Такой же есть у мамы, только поменьше. Она всегда его носит в сумочке. Вместе с платочком и духами.

Ленька убрал наган, небрежно похлопал по карману. В рассеянном лунном свете Ева казалась старше и строже.

— А мама у тебя, хотя и певичка, а хорошая и красивая.

— Певичка, — скривила губы Ева, — сказал бы — актриса. А красивая — верно. Хотя ты сказал «красивая» так, как говорят — «счастливая».

— Это одно и тоже, — Ленька прислонился щекой к прохладному дереву. — Эх, я был бы красивым, я бы… тебе…

— И зачем завидовать, ты и так, чудак, мне… нравишься.

Ленька обрадованно схватил ее руки. Сжал.

— Ой, пусти! Мама, если хочешь знать, намучилась ужас сколько. На троих разделить можно и то каждому вдоволь достанется. Жила она раньше в Петрограде. Родители богатые. Дворяне. Летом отдыхали в Варшаве или Кракове. Там свои заводы имели, дачи, автомобиль. Дети у них умирали, только мама выжила. Они над ней, знаешь, как тряслись! А она в семнадцать лет возьми да влюбись в бедного студента. В моего папу то есть. Его за революцию посадили в тюрьму, а затем сослали в Сибирь. Мама ушла из дома и уехала к нему. Там, в Сибири, я и родилась… Жили всяко. Не умею рассказывать?

— Нет, почему же, — Ленька снова взял ее руки. — Знаешь, Ева, я всегда буду тебя… помнить. Никогда не забуду тебя… Вот вернусь…

— Вернешься, — уверенно прошептала Ева, — обязательно вернешься…

Ева приложила его ладони к щекам.

— Я буду ждать тебя… Хорошо?

Щеки были чуть шершавые от холода.

— Замерзла?

Ева молча покачала головой. Отняла его ладони. Улыбнулась.

— Ты смешной все-таки…

— За это я тебе… нравлюсь?

— Может быть, — наклонила Ева голову, — какое тебе дело — за что? Просто так. Об этом не спрашивают…

— Ты не думай, что я один такой… — Ленька вздохнул, — нас несколько ребят едут. Вот Саня Маврин, например, — отличный парень. Я тебя с ним обязательно познакомлю, как вернемся.

— Я бы тоже поехала, но нельзя мне… Я, знаешь, завтра на курсы сестер милосердия иду, буду заниматься, — Ева подняла ресницы, будто бабочка крылом взмахнула. — А вы скорее возвращайтесь.

— Конечно, скоро, — успокоил ее Ленька, — мы убеждать едем, а Цвиллинг, сама знаешь, какой смелый. С ним не пропадешь. Причем, любые жертвы в революции не бывают напрасными, — повторил Ленька услышанные от Цвиллинга слова.

— Да, да, — Ева провела рукой по тополиному стволу, — что же, пошли?

— Погоди, — остановил ее Ленька.

Постояли. Над головой кружилось медленное звездное небо.

— Когда звезда падает — это значит, что кто-то умер, — сказал Ленька.

— Ну да? — удивилась Ева, — а что будет, когда все звезды попадают?

— Все не упадут, их вон сколько — миллионы!

— Знаешь, о чем я думаю сейчас? — печально спросила она, — о нашем будущем, о тебе. Леньке стало приятно от ее беспокойства и он как мог беспечнее ответил:

— Ничего с нами не случится.

— Мама болеет, а ведь какая она сильная и смелая, — Ева не слушала его, она будто думала вслух, — да, она бесстрашная. Когда-нибудь ты узнаешь, сколько она сделала… И я помогала ей. Не смотри на меня так…

— Как? — смутился Ленька. Он действительно не сводил с нее глаз. В платке она казалась совсем взрослой и до боли красивой и родной. Неважно, что она говорила, лишь бы стояла рядом. Хотелось целовать ее морозные свежие губы, кричать на весь город, на весь мир от счастья, от огромного великого счастья, что есть у тебя человек, который думает о тебе, волнуется за тебя, который будет всегда ждать тебя, всегда, всегда…

— Ты береги себя. Все уладится и наступит счастливое для нас время, — Ева подула в ладошки, — и мы будем вместе, и даже можно будет поехать к морю. Ты любишь море?

— Мне снилось как-то оно, — отозвался Ленька, — огромное, вода зеленая и прозрачная, берегов не видно…

— Мама была на Балтийском, а мы побываем на Черном, где жарко и солнечно.

— Далеко оно…

— Все равно надо побывать.

— Хорошо, побываем, — согласился Ленька. Он мог сейчас согласиться побывать даже на Луне и на звездах. Он все мог сейчас.

…Им не довелось съездить к морю вдвоем. Но он встретился и с Балтийским, когда лежал между скользких оледеневших валунов, а в белесом небе кружили самолеты с черными крестами на серебристом брюхе и били из пулеметов. И на Черном он был, когда лежал в просторном госпитале с огромными стеклянными окнами. Ему делали, кажется, девятую или десятую операцию, а к стеклу жались листья пальмы и заглядывали чайки. И еще раз он побывал на юге. Он ходил один по золотистому пляжу, бродил по тенистым аллеям, вспугивая целующиеся парочки. Больше он не ездил на юг…

— Идем, тебе холодно, — сказал Ленька.

— Постоим еще, ничего, я горячая, сибирячка как-никак!

Он неловко обнял ее и поцеловал в губы. Она вся потянулась к нему доверчиво и нежно.

— Не забудешь меня, не забудешь? — говорила она тихонько, пряча лицо на его груди, — не забудешь никогда?

Он молчал. Не сумел тогда сказать ей всего, что чувствовал, что думал. И потом жалел об этом. Он никогда не забывал ее, ни в дни радостей, ни в дни горя…

У Евы выбилась светлая прядка, он убрал ее под платок. И ощутил на руке иней.

— Ты же простудишься, идем я провожу.

— Постоим еще минуточку, — прошептала грустно Ева. — Одну, самую маленькую минуточку.

XXXI

Казаки стояли полукругом. Говорил полковник Донецков:

— Вы еще раз убедились, как слабы и малочисленны большевики. Минуты потребовались, чтобы разделаться с Персияновым.

Виноградов поманил из толпы хорунжего. Его синяя физиономия примелькалась. Это он ходил по пятам за Борисом Всеволодовичем. Да и в ликвидации персияновского отряда этот казак, кажется, Орлов, показал себя отчаянным рубакой. Подали руки. Закурили из атаманского портсигара.

— Вот, сам преподнес, — вертя портсигар, небрежно сказал Виноградов, — чистого золота вещица… За голову Цвиллинга должен быть определен. Да убежал комиссарчик. Убежал… а сейчас сам идет в руки к нам. Сам!

Виноградов невольно вздохнул. Эх, ведь еле сам тогда жив остался. Ох, и зол же он на комиссара!

— В случае чего, хорунжий, держись рядом, не упустишь комиссара?

Лицо казака еще больше посинело, пористый нос налился фиолетовой кровью. Взбухли толстые жилы на шее. Дышит тяжело.

— У меня