Вечером во ржи. 60 лет спустя - Джон Дэвид Калифорния

Ты, говорит, не мог этого знать.

Жду продолжения, но напрасно.

Мне, говорю, пора.

Тут его начинает разбирать смех. Человек реально хохочет, бьет себя кулаком по колену, раз за разом. Даже откатывает кресло от стола, чтобы кулаком не задевать за край. Уже стены содрогаются от его хохота; такой стоит неистовый ржач, что мне уже делается страшно, как бы старикан концы не отдал. Мне и ноги унести не терпится, и почему-то не сойти с этого бурого пятна. Затем хохот идет на убыль, но полностью не утихает.

Он заговаривает, перемежая слова смешками.

Смех прекратился; теперь слышится только тяжелое дыхание, но оно тоже вскоре затихает, и в кабинет возвращается тишина. А он впился в меня взглядом, как художник, который, наложив очередной мазок, отступил на шаг от мольберта и разглядывает холст. Теперь и я смотрю на него в упор, хотя меня не покидает такое чувство, что этого делать не следует. А я все равно таращу глаза.

Так и играем в гляделки через весь кабинет, а тишина такая, что я слышу, как у меня сердце стучит.

У меня, говорит, есть к тебе небольшая просьба.

Я еще рта не раскрыл, а уже знаю, что соглашусь. Сделаю все, что он ни попросит.

Он совершает армейский разворот и, чеканя шаг, подходит к архивному шкафу. Как же он состарился – прямо как я. Но мы совсем разные. Небо и земля. Я – настоящий, а он – лишь плод воображения. Оторвался от ветки фантазии, отбился от себе подобных, но чем был, тем и остался. Впрочем, наклоняется он отнюдь не старчески – легко сгибается в пояснице, и я вижу, как штанины его брюк слегка топорщатся над лодыжками. Я не зря попросил его убрать эту штуковину именно в зеленую папку – зеленые папки хранятся в самом нижнем ящике. Встаю из-за стола, с трудом удерживая за спиной бронзовую собаку. По идее, оглядываться он не должен – моя рукопись этого не предусматривает, – но как знать.

Слышу, вылезает он из-за стола, но не оборачиваюсь. Сейчас засуну блокнот в зеленую папку и поминай как звали, но вот нагнулся – и что-то меня отвлекло. Что именно – затрудняюсь сказать, мне сразу не сообразить, тем более что впечатлений сейчас уйма, причем путаных. А ко всему прочему, я слышу, как он говорит:

Ты проделал долгий путь.

Голос этот толкает меня в спину. А я читаю наклейки на папках и не могу понять, откуда что взялось. Его голос мешает мне сосредоточиться. Ага, дошло наконец. Это владелец бензоколонки его предупредил. Вот откуда он узнал. В маленьком городке слухи быстро разносятся. Теперь мозги встают на место. Я уже не слышу, как он подходит ко мне сзади; я больше вообще ничего не слышу. Только читаю эти аккуратные наклейки. Шрифт мелкий, а из буковок складываются до боли знакомые слова. Пэнси. Мистер Спенсер. Стрэдлейтер. Фиби. Д. Б. Проститутка. Морис. Музей естествознания. Рожь. Карусель. Даже Алли. Собраны в одном месте. Здесь вся моя жизнь.

Что-то пошло не так. В воздухе повисла какая-то тяжесть, по телу поползли мурашки. Физически ощущаю их под рубахой. Бронзовая собака оттягивает мне руки; с меня ручьями течет пот. Только бы не выронить. Подкрадываюсь на шаг ближе. Одного удара хватит с лихвой. Он нагнулся, но блокнот все еще сжимает в руке. Скрючило его, что ли? Значит, я спланировал это дело как нельзя лучше. Скрипнула половица; сомнений нет, он слышал. Однако стоит нагнувшись и не шевелится. Каким местом бить-то? Наверное, хребтом; перехватываю так, чтобы держать собаку за голову, и крепко сжимаю пальцы. Теперь нас с ним разделяют всего два шага. Повернется – получит удар в переносицу. Эта собака будет последним, что он увидит в своем родном выдуманном мире.

Слышу – подкрадывается сзади, но мне не пошевелиться. Не могу отвести взгляд от этих аккуратных наклеек. В голове полный штиль. Кажется, за всю жизнь у меня внутри не бывало такой тишины. Не то чтобы я растерялся; говорю же, у меня внутри полный штиль, как у каменного истукана. И вдруг я чувствую, что раскалываюсь надвое, потом на пять частей, на десять, на тысячу мелких осколков. Раскалываюсь с головы до ног, будто Сам Господь Бог огрел меня кувалдой по башке. Но я не падаю и даже не утыкаюсь в архивный шкаф, над которым склонился, а всего лишь пошатываюсь, как пьяница, нетвердо стоящий на ногах, а потом собираюсь с силами и распрямляю свое ноющее тело.

Поворачиваюсь – он у меня за спиной, но толком его рассмотреть не могу: все расплывается.

На глаза навернулись слезы; хлюпаю, как младенец. Вижу только, что подошел он совсем близко и руку за спину прячет.

Нет, не в нижнем ящике, это я умышленно. Сказал, что в нижнем, а не в среднем, потому что в среднем, как я твердо знаю, хранится кое-что другое. И он теперь тоже об этом знает. Я уже собрался с силами, сжал покрепче собаку, приготовился его грохнуть – а он, оказывается, сунулся не в тот ящик. И меня как заколодило. Кураж потерял, но это еще не самое страшное. Нутром чую. То ли еще будет.

Что ж меня так развезло: реву, как сопляк. Не хочу здесь оставаться, хочу уйти. Хочу быть рядом с Мэри, хочу к Дэниелу и к Фиби, но умом понимаю: только здесь я свой. Точно говорю, потому как это понимание идет изнутри, где тишина. Во всей вселенной здесь и только здесь мое место; стоит ли удивляться, что у меня слезы текут. Не могу успокоиться, потому как нестерпимо понимать, что здесь – мой отчий дом, куда я стремился всю жизнь. А тот, кто стоит рядом, все понимает – я же вижу. Он с трудом, совсем по-стариковски шаркает назад, к своему столу. Собака для него – непосильная ноша, он со вздохом водружает ее на стопку листов и оборачивается ко мне. Жду, что он заговорит, но нет. Застыл, смотрит на меня – и ни с того ни с сего тоже пускает слезу.

Что-то пошло не так. Что-то надломилось. Смотрю на него и глотаю слезы, гоню прочь любые мысли, думаю только о том, как бы опять вооружиться собакой, – и начинаю задыхаться. В горле и в легких застрял огромный ком, и вытолкнуть его способны только слезы. Я, старый хрыч, обливаюсь слезами перед собственным… стою и обливаюсь слезами. Лучше не думать. Даже в уме не произносить это слово. Глотаю слезы, гоню прочь любые мысли, но ничего не могу с собой поделать. Вот оно, это слово, что режет больнее ножа. Я лью слезы перед собственным сыном.

Поскорей бы отсюда убраться. При том что в окна бьет солнечный свет, воздух тут затхлый, как в бункере. А мне не шевельнуть ни рукой, ни ногой. Разжимаю пальцы – и блокнот падает на пол, а я не отвожу взгляда от стоящего передо мной человека, у которого по щекам катятся слезы. Лицо его неподвижно и абсолютно спокойно, а из уголков глаз так и текут слезы. Чувствую, дело за мной, иначе мы так будем стоять до бесконечности. А как подступиться, не знаю. То есть о чем конкретно спросить? Как моя жизнь оказалась в твоем архиве? Почему только здесь – и нигде больше – мое нутро молчит? Почему ты плачешь?

Вот как раз об этом и нужно спросить, но когда я раскрываю рот, с языка слетает совсем другое: этот блокнот я нашел у себя.

Никогда прежде я не испытывал ничего подобного. Это неведомое ощущение засело где-то в груди, и отмахнуться от него невозможно: это все равно что отмахиваться от языков пламени. Оно и жжет почти так же – остается только терпеть.