Всему свое время - Лариса Уварова

Валерка просто дождаться не мог, когда наступил лето. Но несмотря на то что вечера он чаще всего проводил у друзей, а нередко и оставался у них ночевать, особенно у Артема, с которым они вместе учились и жили в одном доме, Валерке удавалось учиться если не на четверки, то хотя бы на твердые тройки. Просто ему было стыдно перед отцом. Стоило только представить, как отец спросит об его успехах в школе, как Валерка начинал стараться. Мысль, что впереди три летних месяца с отцом, его очень поддерживала.

И вот наступило лето. Отец договорился с каким-то знакомым, и за Валеркой приехали на машине. Летние каникулы у отца стали для него верхом блаженства, настолько нереальным казалось, что все в его жизни может быть иначе — без пьянок, непонятно каких компаний, без скандалов с оскорблениями и битьем посуды.

Тетя Галя, новая отцовская жена, оказалась аккуратненькой, чрезвычайно хорошенькой и какой-то домашней женщиной. Небольшая ростом, пухленькая, с тяжелой черной косой, карими глазками, носиком пуговкой и ямочками на румяных щечках. Она приняла Валерку, как родного, и он, глядя на эту милую и уютную женщину, втайне даже позавидовал отцу, тому, что отец такой взрослый, а ему, Валерке, еще расти и расти. Но для себя решил, что отца он, пожалуй, понимает, хотя тетя Галя не раз смущала его. Глядя на него, она как-то странно вздыхала и говорила:

— Ох, Валерочка, ну и глазищи у тебя! Синие-синие, так и хочется в них утонуть! Ну, девчонкам спасу не будет! — и при этом странно улыбалась.

Валерку это волновало. От таких слов он чувствовал какое-то непонятное смятение в груди, и ему казалось, что еще чуть-чуть и он поймет, что же с ним происходит. Однако тайна не исчезала, разгадка всякий раз ускользала, стоило только тете Гале отвести глаза, как все тотчас же куда-то пропадало, и оставался только он один — маленький мальчик, наедине со своим непонятным и волнительным стеснением в груди. Он был уверен: если бы тетя Галя еще хотя бы на минуточку задержала на нем свой немигающий взгляд, ему все стало бы ясно.

В это лето Валерка много времени провел с отцом, не только помогая ему по хозяйству, которое у них было большим — огород, корова, поросята, куры и гуси. По выходным они частенько выбирались на речку удить рыбу, а вечерами подолгу сидели вместе на веранде большого одноэтажного дома в пять комнат. Отец в деревне был человеком уважаемым, в то время заместителем председателя колхоза.

О многом, кажется, они тогда переговорили, правда, отец все еще разговаривал с сыном покровительственно, хотя самому Валерке казалось, что он гораздо взрослее своих ровесников. Поскольку Николай Васильевич сам не заговаривал о Тамаре, Валерка тоже упрямо молчал, не рассказывал ничего. Ему казалось, что это стыдно — выставить мать в таком свете. Он не мог признаться в том, что происходит у них в доме, поэтому молчал. Николай Васильевич тоже не решался расспрашивать сына, списывая его упрямое молчание на то, что Валерка все еще сердится на него за то, что он оставил его с матерью, а сам теперь живет более благополучной жизнью. Он чувствовал свою вину перед ним, но при этом никак не мог заставить себя просто и откровенно обо всем поговорить, утешая себя тем, что сын еще слишком мал, чтобы они могли пообщаться на равных, как мужчина с мужчиной. Николай Васильевич понимал, что, наверное, ведет себя подобно страусу, но не знал, как найти подход к восьмилетнему мальчишке. Поэтому избрал этот покровительственный и несколько полушутливый тон, который, впрочем, не мешал обоим чувствовать себя комфортно в обществе друг друга.

А Валерка просто смотрел на отца, на то, как он живет, как работает, как общается с людьми и как глядит на свою женщину. Смотрел и запоминал. А еще он гордился отцом и хотел стать таким же. Таким же, а если возможно, то даже еще лучше, чтобы отец мог им гордиться.

Однако лето кончилось. Как и все хорошее в жизни, оно пролетело для Валерки до обидного незаметно. Домой он ехал, не ожидая ничего хорошего, и только упрямо выставлял вперед подбородок, представляя, что его там ждет.

Мать он застал в пьяной компании. Видимо, одних ухажеров ей стало мало, теперь появились и какие-то странные подруги, растрепанные, неряшливые, нередко пытающиеся задобрить Валерку, сюсюкающие с ним, о чем-то между собой хихикающие и раздражающие его невероятно. Началась обычная история — пока было тепло, Валерка до темноты мотался по улице, потому что компании, как правило, заявлялись не раньше пяти часов — мать приходила с подругами после работы. Днем Валерка успевал сделать уроки, кое-как прибраться в доме, даже что-то перекусить. Возвращаясь домой в одиннадцатом часу ночи, он чувствовал себя настолько усталым, что уже не обращал внимания на то, что происходило в квартире. Пробирался в свою комнату, закрывал дверь на задвижку и засыпал, нередко под аккомпанемент пьяных голосов на кухне или таких же пьяных стонов в соседней комнате.

Валерку, можно сказать, воспитывала улица, а точнее, более взрослые мальчишки, которые уже вовсю курили и даже выпивали. Они его не обижали, не держали за шестерку, относились к нему покровительственно, а заводила местной компаний человек в двенадцать, Санек, даже выказывал ему особенное расположение. Чем-то, видимо, привлек он его внимание, а Санька в округе боялись и слава о нем шла, как о самом отъявленном хулигане, двоешнике. Но для Валерки он был вместо старшего брата и нередко вступался за него перед другими.

— Не становись таким, как я, брат, — сказал ему однажды Санек. — Смотри на меня и не становись таким же. У нас разница в пять лет, но ты пацан смышленый, все уже понимаешь. Нету у меня настоящего брата, но ты мне как брат. Смотри на нас, но нам не подражай. Ничего хорошего в этом нет. У меня тоже мамка пьющая, да и отец. — Он вздохнул, провел рукой по рыжей челке и заметно погрустнел. — Я-то уже стариком себя чувствую, — добавил Санек. И Валерка поверил, что это так, Санек казался ему совсем взрослым мужчиной. — И кончу я плохо, знаю. Мне одна цыганка нагадала.

Валерка даже привык к такой своей жизни, только вот пьяные скандалы, которые мать, как правило, устраивала ему в воскресенье утром, когда ей не надо было идти на работу, становились раз от разу все более невыносимыми. В воскресенье он вообще старался не попадаться ей на глаза, потому что друзья ее почему-то в этот день не приходили. Позже он просто стал уезжать на выходные к бабушке. Однако от скандалов это не спасло — мать стала устраивать их в понедельник вечером, но суббота и воскресенье, в которые он ее не видел, помогали Валерке запастись терпением.

Так прошло два года. Для Валерки они были подобны зебре: больше черные полосы — это жизнь дома со все более ненавистной матерью; белые, такие же широкие — каникулы у отца, и тоненькие светлые полоски — выходные у бабушки. Он старался не жаловаться на мать ни отцу, ни бабушке, его детская гордость не смогла бы вынести их жалости, возможно, именно потому, что роднее и ближе их у Валерки никого не было. То, что его жалели соседки и матери его друзей, воспринималось им как-то спокойно, но жалости отца или бабушки он не хотел и потому упрямо молчал, выставляя вперед подбородок, когда они пытались разными способами вытащить из него правду.

Однажды мать Артема сказала: