Цветок цикория. Книга 1. Облачный бык - Оксана Демченко

Бежать к «волкам» – дело быстрое, но не мгновенное. Вот и плетутся городовые, выжидая, пока их нагонят настоящие бойцы. У, бараны курдючные, жир трясут, злости в них нет настоящей, охотничьей.

О логове и загадочных волках я слышала много раз. Впервые – от наставницы, только прибыв ученицей в пансион. Она указала строго-настрого: не ходи туда ни одна, ни с подругами, ни с охраной – никак и никогда! Сгинешь. Волки иной раз вырываются на волю и вытворяют страшное. Я выслушала, кивнула и приняла как закон. Так что о логове сама ничего не знаю. Вот разве Васька рассказал по случаю, что волки – какие-то особенные недоучки тайной полиции, их собирают из разных мест, может и со всей страны, в закрытое заведение. Бывает, они шасть через ограду – и шалят…

За спиной зашлепали торопливые шаги. Вернулся отправленный к волкам квелый городовой, после бега его сбитое клокочущее дыхание разносится особенно громко. Что он, один явился?

– Бараны, кого ломать можно? – спросил юношеский голос звонко и весело. Сперва я вздрогнула: надо же, не слышно ни дыхания, ни шагов. Ну чисто – волки… А затем мне стало смешно. Не одной мне городовые показались стадом.

– Ломать нужно, – с нажимом уточнил второй голос, совсем детский.

Я обернулась и увидела их. Трое, все – пацаны, по виду им лет по шестнадцать, а то и меньше. Разного роста и сложения, но с похожим прищуром дикарей, которым все можно. Старший, рослый и плотный, поигрывает кастетом и беззастенчиво пялится на меня…

– Тама вон, – проблеял пожилой городовой, чуть не заглотив свисток. – Она сказывала, вот прям труп.

– Доносчица, – хмыкнул старший волк и прошел мимо, толкнув меня плечом.

– Приметная, – шепнул самый тощий в тройке, протираясь рядом и тоже толкая.

А недавно мне казалось, хуже пьяного мясника и страха не бывает… Волки скользнули беззвучно и сразу оказались впереди бараньего стада городовых. Обогнули угол злосчастной булочной, пропали из виду. Один присвистнул, другой выругался. Стало еще страшнее, я побежала – и сразу ярко, крупно увидела Ваську. Он дергал шеей и слепо глядел на мать. Мясник тоже был здесь. Ползал, рычал. Дважды ударил лежачую кулаком, наткнувшись на тело.

– А ведь труп, – сразу приговорил старший волк. – Так, бьем не для забавы, для трезвого допроса. Поняли?

Бритые головы слитно кивнули. Стая окружила добычу и приступила к тому, что я не желала видеть. И не видела в упор. На меня надвинулось смурное облако.

С прошлого лета не доводилось наблюдать явных знаков инакости, я понадеялась, она не вернется. Увы. Душе стало холодно, день состарился и выцвел. Тень от трупа загустела до вязкости, и взгляд в этой вязкости… увяз. Я ослепла! Моргала, не дыша от жути. Тень совсем заледенела и теперь распространяла холод окрест. Лицо кололо зимними иглами, ветерок оттуда перебирал пряди волос. Не знаю, в какой момент пришло понимание: поседею, если не отвернусь.

Сперва не удавалось закрыть глаза, но постепенно я справилась. Зажмурилась, закусила губу и прошла мимо тела, шатаясь и широко разводя руки. Уткнулась в стену. Села, пошарила – и нашла Васькину руку. Обняла его голову и прижала куда-то к животу, чтобы он не мог видеть маму, не чуял холод и не знал о вязкой тени, зиме и темном ветре. Хватит того, что я знаю и едва справляюсь. Закричу, он не выдержит. Он и теперь на пределе. Худо, что молчит. Дергается, весь зажатый – не получается у него вздохнуть и заплакать. Зато я оттаиваю рядом с Васькой, начинаю видеть обычный мир. Васька серый, и как-то… пятнами. Он избит, но душа дает худшую боль, чем тело.

– Васенька, вставай. Пошли в дом, – я поволокла его, откуда только силы взялись. – Надо умыться. Вот так, лицо протереть. Теперь руки. Надо вымыть руки. И умыться, и…

Не знаю, сколько раз я повторяла пустой набор слов, сколько раз умывала Ваську и утирала ему лицо, руки. Набирала в горсти прозрачную тепловатую воду, а с лица Васьки она стекала черная, ледяная… Светлеть вода не желала, сколько бы я ни повторяла умывание. Это вызывало панику, от которой я очнулась, лишь когда меня грубо встряхнули. Увидела: рядом старший волк. Глаза колкие, мелкие. В моем смурном мире они кажутся желтыми, звериными. И слегка светятся.

– Хватит брата прихорашивать, не издохнет. Сказала, покажешь на батю, так показывай. Я запишу. Ты подпишешь. Поняла?

– Сама напишу.

Произнеся два слова, я удивилась. Голос такой ровный… Не мой. Ничуть не мой! Я вмерзла в тень и осталась там, возле трупа. А кто ходит и говорит? Юлиана. Барышня с темными волосами и светлой кожей. Одета в неброское платье, спину держит прямо, словно кол проглотила… А я пялюсь на неё в зеркало. Из зеркала? Вообще-то у меня серые глаза… а у неё – черные. В зеркале отчетливо видно: черные, как дыры во тьму.

– Такие дела не делаются невесть где и невесть как, – продолжила говорить Юлиана, и я заподозрила, что она – это все же я. Где-то в груди вспыхнула растерянность, короткая, как горение спички… Я смолкла. Постаралась собраться с мыслями. – Надо найти врача. Мальчику плохо. У него рука повреждена, видите?

– То есть влезла благодеять в чужой дом, – скривился волк. Так и сказал – «благодеять». Выплюнул это слово, морщась от отвращения. – И меня учишь жить, да? Дура. Тебя саму учить надо. Не заткнешься, займусь.

Васька вдруг перестал дергаться и вцепился в меня, обхватил обеими руками. Он был теплый и отогревал меня, а сейчас еще толкал, поворачивая. Из-за этого я вдруг уставилась в упор на волка… и вылила ему в глаза то, чем была переполнена: холод, вязкость, тень. Прежде не делала такого, да и сейчас оно само выплеснулось. Наверное, от страха. Волк дернулся, отшатнулся. Шепотом выругался… и метнулся прочь из комнаты.

– Идем, – внятно сказал Васька. – В полицию. Отсюда, куда угодно. Идем. Юна, батя же её… совсем?

– Совсем, – ответил волк с улицы.

Голос был странный, хриплый. Такой он вписывался в мой смурной мир.

– Юна, ты добрая, – вдруг на Ваську напала суетливая хозяйственность, он стал озираться и кивать, что-то считая на пальцах. – Хлеба-мяса хватит, ага. Пива надобно купить. Скатерть белую, я так хочу. Гроб. Место на кладбище, переноску и копку, солнечный знак на могилку. Денег дашь? Лицо ей нарисую сам, обряжу покрасивше тоже сам. Есть платок, припрятанный. Но на гроб, скатерть и рытье могилы… Юна, двадцать рублей. Только я не отдам, – Васька сник, обреченно глянул в пол. – Меня сей же день погонят отсюда. Долги у нас. Вот и спешу хоронить.

– Иди, хлопочи, – я сообразила, что так ему будет легче, пусть это и временно. – Записывай расходы на меня. Приходи к ужину, отчет спрошу. Понял?

– Приду. С отчетом, – Васька сжал зубы до скрипа. – Моя вина. Ты пошла звать людей. А я не смог. Он меня шварк к стене… и я ничего не смог! Все видел, а ничего не делал. Юна, получается, я убил её.

– Тебе тринадцать. Твои показания на отца ничего не значат, – внятно сказала я. – Ты не виноват. Вася, запомни накрепко. Ты не виноват.