Роберт и Арабелла - Кэтлин Уинзор

Арабелла только чуть отодвинула занавеску, чтобы посмотреть, как он быстро удаляется верхом на Одиссее. Роберт даже не оглянулся, не помахал ей. Он лишь сказал что-то Калифу, который проводил хозяина взглядом и вернулся к своим обычным обязанностям: обошел вокруг кибитки, потягивая носом воздух и поводя чуткими ушами. Птолемей и Сарацин мирно паслись в тени.

Арабелла некоторое время любовалась полоской моря, потом задернула занавеску и подошла к зеркалу. Она обнажила грудь и стала придирчиво рассматривать ее. Грудь заметно округлилась, налилась, как созревший плод, на ней четко проступали голубоватые жилки. Какие тут могут быть сомнения! Почему Роберт не видит этого? Какие ему еще нужны доказательства?

Впрочем, может быть, он всего лишь оттягивает неизбежное.

Накануне ночью во время очередного осмотра Арабелла заметила, как по лицу Роберта промелькнула тень горькой уверенности. Он ничего не сказал ей, а она не стала задавать вопросов.

А этим утром разве не появилась у нее на соске капля жидкости? Она давно знала, что это случается на исходе третьего месяца беременности.

Из чистого любопытства Арабелла слегка сжала грудь, и по соску тут же заструилась беловатая влага.

Она с отвращением поморщилась, затем сжала другую грудь и, добившись того же результата, в отчаянии отвернулась от зеркала. Потом смочила полотенце в воде и протерлась.

Несомненно, Роберт хочет, чтобы она выпила снадобье в цыганском таборе, поэтому так спешит найти его.

Скорее всего ему не нужна посторонняя помощь. Просто им придется задержаться на одном месте на несколько дней. Арабелла полностью доверяла ему. Роберт сделает все как следует, с той тщательностью, с какой он делает все, чему его научили цыгане.

«Каждый ребенок в таборе с малолетства учится медицине, – рассказывал он ей. – Я могу лечить подагру травами и припарками, принимать роды и делать аборты, ампутировать палец или ногу. Кроме того, я умею убить человека тихо и безболезненно. Цыгане привыкли все делать самостоятельно, не прибегая к помощи врачей-инородцев».

Приняв ванну и причесавшись, Арабелла открыла сундук и вытащила оттуда шелковые турецкие шаровары, длинную рубашку и жилетку, расшитую жемчугом.

Она села на кровать, взяла в руки лютню и, склонив голову набок, стала наигрывать цыганскую мелодию, печальную и чувственную.

Арабелла размышляла о том, как далеко успел ускакать Роберт за три часа своего отсутствия и когда он вернется. Она не рискнула отодвинуть занавеску настолько, чтобы Калиф заметил это, но не удержалась и все же взглянула через узкую щелку на полоску моря, пытаясь представить себе, что чувствует человек, входя в соленую воду, отдаваясь во власть волн, которые сами держат на поверхности, если им не противиться.

Она предвкушала это ощущение с таким же нетерпением, с каким ждала рассвета, чтобы отправиться на свое первое свидание с цыганом. Наверное, это так восхитительно, когда входишь в воду обнаженная, позволяешь ей обволочь тебя и мягко убаюкать.

Воображение будоражило ее, не давало покоя, как в ту ночь, когда она не могла сомкнуть глаз до рассвета.

Теперь Роберт принадлежал ей. И это все, что ей нужно. Наступит день, когда она примет снадобье, когда им больше не придется спасаться от преследования короля и Гуиза, – тогда они будут абсолютно счастливы.

Внезапная мысль поразила ее настолько, что она отложила лютню, вскочила и бросилась к окну, чтобы посмотреть, не едет ли Роберт. Полуденное солнце нагрело стены и крышу кибитки так, что в ней стало очень душно. На лбу у Арабеллы выступила испарина.

Графиня!

Ревность – неразлучная спутница любви. Но ревность ограничивает человека, делает его закрытым для мира. Так говорил Роберт. И он был прав.

Ну почему он не солгал ей и не сказал, что прожил в цыганском таборе до шестнадцати лет! Впрочем, как бы он тогда объяснил, откуда у него такое богатство?

Кибитка, украшенная персидскими коврами; кровать, застланная шелковыми простынями; золотая посуда, роскошные оружие, одежда, драгоценности – это не скроешь. И никакая ложь не могла бы убедить ее в том, что он не вор. Тем более что она сама настойчиво вынуждала его сказать правду.

Теперь Роберт заверял, что никогда не покинет ее, и она готова была ему поверить. Но если он останется с ней, это может стоить ему жизни…

В этот миг она услышала шум и отдернула занавеску. К кибитке как ветер мчался Роберт, Одиссей под ним был весь в мыле. Через пару минут он спешился, привязал коня и вошел в кибитку. Арабелла сразу поняла, что ни о какой его встрече с графиней не могло быть речи, и устыдилась своих мыслей.

– Табор совсем близко. Через пару ночей мы будем там, – сказал Роберт, широко и радостно улыбнувшись.

Около полуночи они двинулись в путь вниз по крутому склону холма. Каменистая тропа была непроезжей, и это оказалось нелегким делом даже для таких сильных и выносливых лошадей, как Одиссей и Сарацин.

Арабелла вполуха слушала Роберта, погрузившись в размышления о том, как она войдет в море обнаженной.

Она послушно согласилась не отъезжать далеко на Сарацине, ехать шагом и не пускать коня вскачь, а также вернуться в кибитку по первому его требованию.

Роберт решил не присоединяться к табору в ту же ночь, когда они доберутся до места, а остановиться сначала неподалеку от него. Наутро он отправится туда один с туго набитым золотыми монетами кошельком, чтобы представиться и попросить убежища, а заодно выяснить, могут ли они рассчитывать на пополнение съестных припасов и соблюдение строжайшей тайны: цыгане должны были солгать, если в таборе появятся незнакомцы, разыскивающие Роберта.

Арабелле было скучно слушать о таких мелких деталях.

Еще два дня и две ночи. У нее осталось совсем немного времени, когда она может чувствовать себя хотя бы относительно свободной. Затем ее судьба и жизнь будут зависеть от того, насколько эффективным окажется снадобье.

Арабелла сомневалась, что сможет с легкостью исторгнуть из себя плод, с помощью снадобья или без него. Она понимала, что ее малодушие является предательством по отношению к цыгану, однако не могла относиться к крошечному существу, которое носила под сердцем и которое должно было погибнуть, без сострадания. Оно узурпировало не только ее свободу, но угрожало самой ее жизни.

Она боялась, что с началом отторжения плода от ее тела жизненные силы начнут постепенно оставлять ее. Наверное, ей придется перетерпеть боль и, возможно, будет сильное кровотечение. Но через несколько дней она полностью оправится и снова станет прежней Арабеллой.

Пока Роберт готовил лошадей, она переоделась: сняла турецкие шаровары, рубашку и жилетку и надела монашеский плащ с капюшоном. Роберт помог ей выйти из кибитки и сесть на Сарацина, потом запер дверь.