Человек, который плакал от смеха - Фредерик Бегбедер

Чем эгоистичнее эпоха, тем стремительнее наркотики сносят барьеры. После кокаина, развязывающего язык и лишающего сна, появился MDMA[309], он лишал застенчивости, не давая возбуждаться — идеальное средство в эпоху СПИДа. Следующим стал кетамин. Этот антидепрессант отключал мозг от тела и заключал человека в ватный кокон. В 2010-е наркотик стал чистым. «Увеселительные» препараты превратились в официально зарегистрированные лекарства. Почти все богатые страны легализовали марихуану, повсюду в мире психотропные средства сочли полезными для здоровья. В психиатрических клиниках кетамин назначали как антидепрессант и анестезирующее средство. MDMA лечили клиническую депрессию и использовали в качестве поддерживающего средства в речевой терапии шизофреников. В США микродозы ЛСД рекомендовали для улучшения настроения и большей открытости природе наряду с трансцендентальной медитацией (Майкл Поллан написал в книге «Как изменить свое мнение» то, что уже двадцать лет твердят Венсан Равалек и Ян Кунан)[310]. В моду вошел шаманистический туризм — богемные буржуа отправлялись в Амазонию пить настойки из аяуаски[311], чтобы мысленно подключиться к иным духовным и космическим измерениям. Одно неприятно: злоупотребишь психоделическими корешками — начнешь блевать живыми крысами. А в остальном жизнь в джунглях проще, чем на площади Звезды во время народного бунта.

В Arc я встречаю Ги-Мануэля де Омем-Кристо[312], и он показывает мне первую фотографию черной дыры, этим утром ее опубликовало НАСА. Ги очень впечатлился изображением центра вселенной. Напоминает фосфоресцирующий смайлик… Он начинает объяснять, что у египтян была связь со звездами. Что есть черная дыра — наше начало или наш конец? Я в ответ упоминаю концерты Earth, Wind & Fire[313], на которых всегда присутствовали парящие в воздухе пирамиды. Он говорит, что американских темнокожих музыкантов завораживает Древний Египет, потому что когда-то африканцы были самыми могущественными людьми на свете, а Египет, как всем известно, находится в Африке. После моего блэкаута мы выбираем между черной дырой и черной силой. Без шлема робота никто не узнает Ги-Мана. Какое наслаждение — быть знаменитейшей рок-звездой и никогда не делать селфи! В четыре утра я достаю фотографии дочери, он показывает видео своих детей — девочки и мальчика. Двое бородачей среди ночи горделиво сравнивают изображения отпрысков и думают об одном: возможно, именно так спасется наш вид?

Я насыпал щепотку К в салфетку и вдохнул. Через пять минут порошок делает тебя невесомым, ты словно бы покидаешь свое тело, освобождаешься от материальных оков, а потом смотришь на небо, замечаешь, что Луна напоминает полуденное солнце, бормочешь: «Ну надо же…» — и смеешься, и хохочешь. Смех освобождает, ты ни над кем не издеваешься, а веселишься просто потому, что облачко перед Луной формой напоминает смайлик над Елисейскими Полями. Луна круглолица. Она плачет от смеха, и обелиск площади Согласия торчит из ее левого глаза — совсем как ядро в фильме Мельеса[314]. Из глаза вытекает оранжевая вулканическая лава. Не верю, что кетамин — легкий анестетик, ведь он нарушает упорядоченность реальности и сотрясает ее, как бриллианты в тиаре. Я понимаю всю бессмысленность этой фразы, сочиненной «под влиянием», но клянусь, что мгновение назад она казалась мне совершенно четкой, как и следующая: чистый огонь бежит под припудренной кожей. Писать в подобных условиях — то есть перемещаться в пространстве — равносильно подвигу. Аге и Raspoutine расположены по разные стороны площади Звезды, но мне потребовалось тысячелетие, чтобы пересечь ее: мешали нити, связанные с солнечной Луной. Я заметил свое отражение в разбитой витрине универмага Publicis Drugstore: клоунская рожа с огромными черными глазами в белых кругах, улыбка до ушей, распухшие губы. Можно не выбирать между явью и вымыслом. Кетаминовая эйфория помещает тебя в эластичный пузырь настроения. Феномен диссоциации. Чувствуешь себя не действующим лицом собственной жизни, а зрителем. Мир дематериализуется — как в «Начале», фантастическом боевике Кристофера Нолана. Ты неожиданно оказываешься в других декорациях, под дождем. K-hole — это «Интерстеллар» все того же Нолана: видишь пиксели, и жизнь кажется симуляцией. Начинаешь гримасничать, как будто ищешь невнятное заключение к забытому рассуждению. Или плаваешь в состоянии апноэ в лиловом бассейне под небом цвета размытого красного дерева, ослепленный стеной подводных неоновых огней под музыку Пёрселла[315].

Ночью на улице Бассано устроили погром, переломали мотоциклы, скутеры, ветровые стекла кроссоверов, но Raspoutine цел и невредим. Гражданская война по какой-то непонятной причине щадит дискотеки. Я перестал звонить парижским друзьям, чтобы никого не беспокоить в нынешней упорядоченной жизни. Мне было неловко выставлять напоказ мою одинокую незрелость. Я был один не от застенчивости, а из гордости. Страх, замаскировавшийся под праздник. Дружбы «на всю жизнь» уступили место ночному товариществу. Ночь эфемерна, ночью чувства обостряются до крайности, люди предельно откровенны друг с другом, пьют, разговаривают — и расходятся под утро, даже не попрощавшись.

— Ты обошлась со мной как с куском дерьма, Милица.

— Poor darling[316], я ведь говорила: на меня НИКОГДА нельзя рассчитывать.

— Хочу немедленно отвести тебя в ближайший секс-шоп и испытать на месте все их веселые штучки.