Барышня-попаданка - Анастасия Сергеевна Кольцова

все вечера, на которые приглашены мы с Марьей Ильиничной, и все его там знают и любят. Ума не приложу, как этот Никита приобрёл доверие высшего общества Москвы девятнадцатого века!

Помимо того, что мне треплет нервы Никита, этим решил заняться ещё и Владимир. Кажется, у этих двоих негласное соревнование «кто быстрее вынесет Дашин мозг».

На днях во время прощания после вечера у какого-то влиятельного пожилого гражданина Владимир протягивает мне конверт, и говорит открыть, когда я останусь одна. Ну, прячу я конверт в декольте, приезжаю домой, раздеваюсь, умываюсь, переодеваюсь, залезаю в кроватку и вскрываю послание от Владимира.

Читаю раз, читаю второй, и почти ничего не понимаю. Так, где перо и чернила? Надо подчеркнуть все непонятные слова…

На следующий день, как только мы остаёмся одни, я достаю письмо, и сую его под нос жениху.

— Так, Владимир, у меня к вам очень много вопросов. Что такое перси? А ланиты? Ещё мне интересно, кто такой «слуга любви»? Это в вашем времени так садо-мазохистов называют? А что значит «сердце полонила»?

— Дарья Алексеевна, что это за допрос? И кто такие садо-мазохисты? — ошарашенно спрашивает Владимир.

— Ну, это такие люди, которые любят, когда их наказывают, плётками там порют, — провожу я Владимиру экскурс в ролевые игры.

— Что значит плётками порют? — возмущённо спрашивает меня жених. — Значит я открыл вам душу, а вы сравниваете меня с крепостным, которого наказывают плетью?

— Да нет, что вы, я…

— Так вот вы какого обо мне мнения! Прощайте! — Владимир хватает со стула шляпу и выбегает из гостиной.

Вот же странный! Я-то надеялась, что он проведёт мне экскурс в филологию начала девятнадцатого века, а он почему-то сбежал. Ну ничего, не просто так у меня братец-историк под боком, обращусь к нему. Должны же быть хоть какие-то плюсы от моего соседства с Никитой.

Прихватываю письмо, и стучусь в дверь гостевой комнаты. Когда из неё высовывается патлатая голова безнравственного историка, показываю ему письмо.

— Так, Никита, у меня к тебе просьба, только, чур, не ржать. Объясни, пожалуйста, что значит это послание, особенно мне интересен смысл подчёркнутых слов.

Никита берёт у меня из рук листок, скользит глазами по изящным аккуратным строчкам, и разражается гомерическим хохотом.

— Ну Дашка, ну ты даёшь! Это же любовное стихотворение! Надеюсь, ты не начала требовать со своего княжича дотошного объяснения каждого слова?

— Ну, вообще-то начала, он ещё обиделся почему-то, — признаюсь я.

— Ты же его смертельно оскорбила! Он теперь тебя никогда не простит! Не надумала ещё помочь мне с моим предприятием, а? — с надеждой в голосе интересуется «братец»

— И не мечтай, — захлопываю дверь Никитиной комнаты у него перед носом и отправляюсь к себе. Так значит это было признание любви, а я…

Блин, Даша, ни капли романтики в тебе нет, одни мысли о возвращении домой на уме! Вот что мне теперь нужно сделать, чтобы пафосный княжич меня простил? Я ведь не хотела его обидеть!

На следующий день, когда Владимир не приезжает после завтрака, я понимаю, что он обиделся не на шутку, и что пришло время браться за исправление своих косяков. Приказываю Ваське заложить карету, говорю Марье Ильиничне, что мы с Владимиром договорились прогулять по Нескучному саду, а его карета сломалась, поэтому я захвачу его по дороге, и отправляюсь в путь.

Всю дорогу я нервничаю и в буквальном смысле не нахожу себе места, пересаживаясь с одного места на другое. А что если Владимир меня не простит? А что если его вообще не окажется дома, он уехал куда-нибудь кутить, как его старший брат Анатолий? Играет в карты, посадив на колени какую-нибудь хорошенькую цыганочку…

Блин, Даша, что это за мысли, Владимир совсем не такой! А вдруг такой? Вдруг его так огорчила моя реакция, что он решил пуститься во все тяжкие?

Когда карета останавливается возле дома Орловых, я быстрым шагом взбегаю по каменным ступеням и дёргаю звонок.

— Я к Владимиру, мы с ним договорились, — отвечаю я на недоумённый взгляд лакея, бросаю ему на руки плащ, и почти бегом поднимаюсь на второй этаж, где располагается комната Владимира. Подхожу к тяжёлой дубовой двери, дёргаю за ручку и открываю её. Сидящий в кресле с книгой Владимир поднимает на меня свои синие глаза, и я застываю на пороге.

— Дарья Алексеевна? — удивлённо спрашивает мой жених, откладывая книгу. — Что привело вас сюда в столь ранний час?

— Я привезла вам подарок, — у меня наконец проходит ступор, я подхожу к креслу, в котором сидит ошарашенный Владимир, и протягиваю ему свой скромный презент.

— Что это? — Владимир берёт из моих рук самолично сделанное мною сегодня с утра оригами.

— Это котик.

— Почему вы мне его дарите?

— Моя реакция на ваше стихотворение… Я не хотела вас обидеть, просто сказала, не подумав. Поэтому прошу меня простить и в знак примирения дарю этого бумажного котёнка.

— Хотите сказать, я похож на котёнка?

— Нет, я… — начинаю было пытаться объяснить, что не хотела обидеть таким сравнением, но вижу, как смеются его синие глаза, и замолкаю.

А потом Владимир делает то, чего я совершенно не ожидаю.

Встаёт из кресла, роняя свою книгу и моё оригами, берёт меня за талию и поднимает.

Вот это да, у него такие сильные руки. И плечи. Он такой сильный, намного сильнее меня. И мне это нравится. Нравится, как он смотрит на меня снизу вверх — с таким напором, с такой уверенностью во взгляде синих глаз, будто я всегда принадлежала ему и только ему. Нравится ощущать себя в его руках лёгкой, хрупкой, почти невесомой.

Впервые за последние месяцы меня покидают мысли о том, как вернуться домой, я просто живу моментом и чувствами, которые наконец берут надо мной верх.

Сквозь тонкую ткань его простой льняной рубашки ощущаю мускулистую грудь, угадываю кубики пресса, чувствую, как учащённо бьётся его сердце. Не хочу, чтобы он меня отпускал, хочу, чтобы долго-долго прижимал меня к себе, хочу гладить его мощные плечи, касаться лица с еле заметной родинкой на левой щеке, смотреть в его синие глаза, хочу…

И он понимает меня без слов. Чуть приотпускает, но вместо того, чтобы поставить на пол, ещё сильнее прижимает к себе, и осторожно, будто боясь спугнуть, касается моих полуоткрытых губ своими горячими жаждущими губами. Вначале нежно, а потом всё более уверенно и настойчиво.

Я теряю голову, и как в омут бросаюсь в этот поцелуй, вкладывая в него все противоречивые чувства, которые вызывает у меня этот вредный, самодовольный и безумно обаятельный