Легендарная подлодка U-977. Воспоминания командира немецкой субмарины. 1939–1945 - Хайнц Шаффер

После 18 дней без отдыха команда дошла до предела: у всех под глазами черные круги, лица бледные и даже зеленоватые от отсутствия дневного света и свежего воздуха. Даже переборки позеленели от влаги. Постоянно плывя под водой, мы не могли избавляться от отбросов, и они скапливались в отвратительном беспорядке, не говоря о запахах, мухах, червях и других гадостях.

Хотя наша команда уменьшилась на 16 человек, пространство все же было сильно ограничено. Кубрик старшин был длиной 12 футов, шириной около 7, высотой 6 футов 3 дюйма, и в нем помещались 12 человек. Мыло закончилось, стирать одежду приходилось соленой водой, она не успевала высыхать, а то, что не стирали, валялось где попало из-за нехватки места в шкафчиках. Время от времени вахтенный спускался вниз и говорил, что он должен немного вздремнуть. Другие играли в карты. И так продолжалось круглые сутки. Для нас, живущих при искусственном свете, разницы между днем и ночью не существовало. Мы не могли двигаться по лодке без разрешения, чтобы не нарушить дифферент корабля, а взгляду было не на чем остановиться, кроме его унылых пределов.

Наши тела и души как бы находились в заключении. Нечем было заняться, да и не находилось стимула чем-нибудь заниматься, ничто не приносило радости. Мы оказались отрезанными и от природы, и от цивилизации. Однако, как ни страстно желали мы выпустить пар, заорать, поссориться, ударить кого-нибудь, ни один не осмеливался на это, боясь того, что может произойти. Самоконтроль – самое важное для заключенного. Но как долго сохранится он? Мы были только людьми, а жизнь, которую мы вели, казалось, превышала человеческие возможности. Сначала офицеры играли в карты. Время от времени то один, то другой выходил в машинное отделение покурить, чтобы снять напряжение. Постепенно они стали выходить курить все чаще и чаще.

Однажды, когда шнорк был опущен, остановился дизель. Сначала инженер не мог понять причину, но потом обнаружил, что главные соединения истерлись и перегрелись. Честно говоря, это была последняя капля. У нас не было ни перископа, ни знающих специалистов, мы крались под покровом темноты в водах, патрулируемых противником. С единственным двигателем нам понадобится пять часов на перезарядку. «Нет выхода, – подумал я. – В конце концов нас схватят».

Однако наша молодая команда за два дня устранила повреждение. Но казалось, мы попали в полосу неудач. Остановился второй двигатель, и снова пришлось заниматься тем же ремонтом. Но что бы ни было, мы старались держаться жизнерадостно и привыкать к неприятностям такого рода. Действительно, с этого времени ни одни сутки не проходили без каких-нибудь повреждений и неприятных неожиданностей. Мы расплачивались за не сделанный вовремя ремонт.

По временам казалось, что противник преследует нас. Когда бы мы ни подняли шнорк, мы ловили радар приближающихся кораблей или самолетов. На этом отрезке пути оставался только один способ предохранить себя от сюрпризов. Мы останавливали двигатели на короткий промежуток времени, обычно на полчаса, и погружались на «глубину прослушивания». Смысл этого погружения заключался в том, что противник, знавший о нашем приемнике радара, не должен рассчитывать на захват нас врасплох, если будет использовать только радар. По этой причине группы охотников за подлодками оборудовались гидрофонами, улавливавшими звук дизеля на значительном расстоянии. Если на пеленге, указанном гидрофоном, ничего не видно, можно быть уверенным, что слышали подлодку. А если впоследствии подлодка останавливала двигатель, корабль мог предположить, что та тоже использует гидрофоны, и сразу останавливал свои двигатели. Поэтому мы должны были выполнять этот маневр так быстро, чтобы противник на поверхности не успел скрыть свое присутствие, остановив двигатель. Мы каждый миг ожидали услышать взрывы бомб. Однако как бессмысленно было бы утонуть после окончания войны! Каждый день положение становилось все более критическим. Часто мы использовали шнорк по восемь дней подряд, потому что наши батареи не заряжались полностью уже целую вечность. Хотя команда заботилась о них, как если бы они были из самого тонкого фарфора, то одна, то другая выходили из строя, и мы гадали, сколько же времени это будет продолжаться. Мы часто слышали взрывы мин или глубинных бомб на расстоянии. Возможно, они гнались за другими подлодками?

В результате того что семь недель мы видели только одни и те же известные нам лица, многие из нас дошли почти до нервного срыва. Кучи грязи и мусора везде заставляли думать об уборке. Оставался только один выход: разгрузить торпеду, впихнуть на ее место всю грязь и выстрелить сжатым воздухом. Именно тогда начались ссоры, к которым мы рано или поздно должны были прийти. Старший офицер сказал, что можно сберечь много сил и избавиться от грязи, если просто выстрелить торпеду, а не разгружать ее. И вообще, лучше выстрелить все торпеды, поскольку они бесполезны и только занимают место на борту. Все это не лишено смысла, но я понял, насколько важно суметь доказать, что мы не стреляли торпедами после капитуляции и все они находятся на борту. Едва ли прозвучит убедительно, если мы скажем, что просто выстрелили их в море. После резких слов с обеих сторон офицер все еще отказывался понимать меня. Тогда я просто приказал ему выполнять мои указания. Первый раз с тех пор, как наша команда согласилась на определенную манеру поведения, я сыграл роль сторонника строгой дисциплины.

Лето тянулось медленно, а мы двигались на юг. Постепенно становилось все жарче. Плесень широко распространилась, и, хотя мы мыли переборки каждый день, они становились совсем зелеными. Одежда прилипала к телу. Из-за мытья только соленой водой все начали чесаться. Некоторые покрылись сыпью, у других появились нарывы, но ничем нельзя было помочь. Мы провели под водой 50 дней, и нам оставалось продержаться, пока не пройдем Гибралтар. Тогда мы сможем всплыть на поверхность ночью. Как мы ждали этого! В любом случае мы снова увидим небо и звезды, а ведь мы почти забыли, как они выглядят.

Однажды один из машинистов пришел ко мне и показал распухший палец на руке. Через несколько дней вся рука опухла и стала мягкой до самого плеча. Я не видел другого выхода, кроме операции, хотя врач на лодке отсутствовал. На подлодках со шноркелем врач не нужен, поскольку они не сталкиваются с самолетами. Пациент сидел в кают-компании с бледными изжелта-зелеными щеками и темными кругами под глазами. При своей длинной бороде он производил впечатление призрака. (На подлодках не принято бриться, так как это может лишить защиты от холода, влаги и масла.) Мы шли на глубине 40 футов. Наверху сияло солнце, или мы так воображали. Передо мной лежали инструменты. Я достал бутылку шнапса, считая его лучшей анестезией. Мы заморозили руку и вскрыли ее. Из раны полилось огромное количество гноя и крови. Операция прошла успешно. Мы меняли повязки каждый час, и через несколько дней кризис миновал. С моей души спала страшная тяжесть. Из-за этой болезни я уже планировал зайти в порт или передать больного на проходящий мимо пассажирский пароход. Но это означало бы крах надежд на Аргентину.

Однако, оставаясь в своей каюте в одиночестве, я все больше начинал беспокоиться. Правильно ли я поступил? Я отвечал за жизнь 31 человека. Даже если они согласились на это предприятие добровольно, фактом оставалось, что большинство из них несовершеннолетние. Как будто для подтверждения моих сомнений я начал ощущать атмосферу недовольства в команде. До меня доходили жалобы, что лучше бы повернуть и отправиться домой, что те, кого мы высадили, вероятно, уже дома, в то время как оставшиеся влачат жалкое существование и могут никогда больше не увидеть дневного света. Я признавал справедливость этих жалоб, потому что казалось, наше подводное плавание будет продолжаться вечно. Один из людей пришел ко мне с предложением идти в испанский порт. Но теперь мы уже полностью связали себя обязательствами, и я решил стойко защищать свое решение.