Насколько мы близки - Сьюзен С. Келли

Я догадывалась, почему она ушла. Теперь-то я понимала, что она готовилась к этому годами: самостоятельность, независимость, жизнь без обязательств, без мужа.

Но здесь же крылся и ответ на мучивший меня вопрос. Знала ли Рут, уезжая, что не вернется? У меня не было словесного подтверждения, не было ни единого письма, но в душе я была уверена: да, знала. Вот где крылась самая глубокая рана. Мои пальцы в конвульсии гнева терзали простыню. Рут знала, но предпочла не говорить мне, не советоваться со мной, не впутывать меня. Как ты посмела? - рвалось криком с моих губ. Рвалось, но не срывалось. Как ты посмела? А потом вновь опускалась пелена печали. Как посмела я думать, что значу для нее хоть что-то?

Посмела. Потому что она так много значила для меня.

В середине августа мы всей семьей уехали в традиционный недельный отпуск на побережье. Грязные и измученные, вернулись в Гринсборо воскресным полднем. Пока я оттирала велосипеды и надувные матрацы, появился Рид.

– Как съездили?

Оторвавшись от педали, я выпрямилась.

– Замечательно. Просто замечательно, – ответила я осторожно.

Отношения с Ридом стали прохладными, натянутыми. Нет, Рид не считал меня врагом – он поверил, что я ничего даже не подозревала, но моя близость с Рут стала преградой. Я олицетворяла для него Рут во многих отношениях. И я была рядом. Он так до конца и не смог простить меня за преступление, в котором я не участвовала.

– Возвращаешься с пробежки?

Рид кивнул. Повозил носком кроссовки по дорожке. Глядя на его склоненную голову, я отметила, что седина в волосах стала гуще. С тех пор как Рут его бросила, Рид погрузился в работу. Занимал работой мозг и мышцы, прилагая дьявольские усилия, чтобы держать собственных дьяволов в узде.

– Помнишь, как Рут попала впросак на побережье? – спросил он. – Когда мы первый раз поехали вместе на море?

Конечно, я помнила. Возвращаясь с пробежки по пляжу, Рут заметила Рида неподалеку от снятого нами коттеджа, задрала футболку и на миг дернула вверх лифчик купальника, сверкнув белизной великолепного бюста. Девчачья шалость, милое супружеское приветствие. Вот только человек у домика оказался не Ридом, а незнакомцем. Мы вволю нахохотались над ошибкой Рут и еще долгие годы кололи ей глаза. Рид улыбнулся, по-прежнему не поднимая головы, и у меня в который раз защемило сердце от его боли, сомнений, гнева и сожалений, что наверняка вскипали в его душе мутными вихрями.

– Рид… – Я тронула его за руку. – Мне тоже очень ее не хватает.

Он вскинул голову, отрезал горько:

– Спасибо. Утешила.

– Я и не надеялась утешить. Я не враг тебе, Рид.

Он кивнул:

– Знаю.

Я понимала, что ему нужно. Ему нужно было, чтобы я объяснила мотив. Увы, мотив глобального поступка не втиснешь в одну фразу.

Машинально теребя полосатый ворот футболки, Рид сказал:

– На этой неделе получил от нее известие.

– Как она? Все в порядке? Работа? Жилье и… вообще?

В ответ – лишь короткий кивок. Никаких подробностей.

– А она… – Я заколебалась. – А Рут в своем письме… – Смешок сорвался с моих губ – по-детски неискренний, скрывающий страх, маскирующий острую тоску. – Она обо мне не спрашивала?

Даже Рид уловил мою одинокость, помешкал, прежде чем неохотно выдавить:

– Нет.

Быстро отвернувшись, я начала скручивать шланг.

– Прил… Я подписал документы на развод. Вот так… Просто взял и подписал, – сказал он таким тоном, словно сам поражался своей уступке. – Но от детей я не откажусь, и Рут это знает. – Он стиснул губы. – Она меня бросила. Это был ее выбор. Я его принял и согласился на развод. Но это не выбор детей.

Выбор. Из наконечника шланга струилась ледяная вода, затекая мне в кроссовку. «Приходится делать выбор, – говорила Рут. – Обрезать слабенькие бутоны – или оставлять на кусте». Выбор, повторил сейчас Рид. А что я знаю о выборе? Кое-что все же знаю.

Мои дети едят виноград два, максимум три дня после того, как я принесу его из супермаркета. Постепенно гроздья худеют, ощетиниваются голыми веточками, ягоды теряют глянец, подсыхают – и дети морщат носы, отказываясь прикасаться к лакомству. Тогда я общипываю оставшиеся ягодки, тщательно мою и укладываю в блюдо поменьше. Совершенство возвращается, и дети вновь набрасываются на виноград – только потому, что видят в нем другой фрукт, свежий и налитый соком. Малышкой лет четырех-пяти Бетти обожала играть с плюшевыми зверушками, оставшимися от моего детства. Их был целый зоопарк, дюжины три самых разных животных: миниатюрные меховые копии тигрят, совят и черепашек, кролики с глазами-бусинками, котята и панды – подарки, призы с ярмарок, покупки с благотворительных базаров. И всегда – всегда – Бетти останавливала свой выбор на самой красивой, самой дорогой игрушке, чтобы излить на нее всю свою любовь, внимание, заботу. Остальные звери оставались безымянными зрителями ее игр, фоном, случайными попутчиками. Что это – природный инстинкт, этот выбор неизменно лучшего, красивого, более достойного любви? Или некий аналог естественного отбора, которому родители неосознанно обучают детей?

Бесчеловечность, деспотизм выбора является нам в несущественных, вполне обыденных эпизодах, а вовсе не в глобальных философских проблемах. А теперь и вот до чего дошло. Выбор коснулся детей. Я проглотила комок в горле.

– По-твоему, Слоун и Грейсону… плохо?

– Я бы так не сказал. Они… довольны. Для них вся эта… ситуация вылилась как бы в продолжение летних каникул. Но ведь они ничего не знали о намерениях Рут. Они тоже не знали, – добавил Рид с едким сарказмом.

– А ты не боишься втягивать их в судебный процесс? Газетная шумиха… дети всегда очень страдают, когда родители… – я тщательно подбирала слова, – расстаются.

Рид, казалось, меня не слышал.

– Я каждый вечер захожу в их комнаты, – произнес он тихо и хрипло. – Глажу их игрушки, покрывала на кроватях, спортивные призы, книжки. Тебе не понять, каково это. Они мне нужны. И я им нужен. Я это чувствую. Я это слышу - всякий раз, когда говорю с ними по телефону. – Его ладони конвульсивно сжались в кулаки. – Я их отец, черт возьми!

Я была в иной ситуации, но частичку его бремени несла и я. Моя жизнь, прежде ежеминутно наполненная заботами о детях, их здоровье, их воспитании, как-то незаметно перешла в иное качество. Одиночество, за которое я боролась, которого добивалась годами, теперь само упало мне в руки. Величайшее из наслаждений – дом, предоставленный в мое безраздельное владение, – из мечты стало реальностью. Внезапно, непостижимо Бет и Джей погрузились в дела вне дома – школа, спорт, друзья. А потом университет… Перспектива отъезда детей уже мелькала на периферии сознания тенью – первым, беглым взглядом на смутное будущее без главных семейных забот. Одиночество, которого я так жаждала, засасывало меня и пугало, превращаясь из райских минут наедине с собой в ледяной вакуум. У меня все чаще случались моменты слабости и жалости к себе, когда я чувствовала себя старой и бесполезной, ничего не оставившей на дороге жизни, которую прошла уже наполовину.