Шура. Париж 1924 – 1926 - Нермин Безмен

Письмо закончилось, но Валентина, казалось, застряла между строк. Ей не хотелось там находиться, но что-то удерживало, словно тяжесть ее тела внезапно перекочевала в сердце и в душу. Как же вежливо, но жестоко изъяснился Сергей. Его безжалостные слова буквально опутали ее и теперь цепью тянули в ад. Почему она еще не порвала это письмо, почему не уничтожила его? Ответ был прост – из-за фразы, дававшей надежду: «Я все еще продолжаю верить в то, что Костя жив». Да, Сергей отрицал их родство, но именно его слова заставляли ее верить в лучшее, не отпускать любовь к Косте и раз за разом перечитывать письмо. Всякий раз, когда она читала его, Валентина запиралась в комнате и плакала. Этим вечером слезы текли из ее глаз не в первый раз. Тяжелее всего было то, что Сергей отрицал ее любовь и преданность, не верил в них. Да и откуда ему было знать, через что она прошла?

«Что касается Вас, то, возможно, для Вас это больше не имеет никакого значения. Вы разорвали любую связь с ним».

Ей захотелось зарыдать навзрыд. И у нее было столько для этого причин, что она не понимала, из-за какой именно плачет. Валентина попыталась взять себя в руки. Она глубоко вдохнула, положила письмо на журнальный столик и вышла из комнаты. Вскоре молодая женщина вернулась, держа в руках шкатулку из змеиной кожи, и снова села в кресло. Открыв шкатулку, она достала телеграммы, письма и фотографии. Фотография, сделанная на фронте в 1920 году, ранила ее больнее всего – на ней были запечатлены старший брат Владимир Лысенко, ее любимый муж Костя и его старший брат, Александр Клодт. Никто из них не улыбался. Казалось, их взгляды скрывали в себе все тайны этого мира, которые они хотели унести с собой в могилу.

– Костя, мой Костя… – пробормотала Валентина, проводя пальцем по фотографии.

Разглядывая изображение любимого, она думала о том, как же хорошо было бы сейчас ощутить кончиками пальцев тепло его тела. Когда она открыла небольшую коробочку, стоявшую рядом с фотографиями, в ней показались несколько кусочков ткани и ленты – лоскут военной формы Кости, эмблема танкового отряда, погоны – все с засохшей на них грязью. Валентина взяла их в ладонь и понюхала.

Все эти маленькие предметы и их запахи хранили в себе историю последних мгновений жизни Кости. Все, что Валентина хотела знать, скрывалось в них – они видели, как он был ранен, как страдал, как его тащили и убивали большевики, они слышали его последний вздох. Валентина больше не могла себя сдерживать. Эти безмолвные свидетели доносили до нее крохотные частицы истории, но не историю целиком.

– Говорите! – в слезах бормотала Валентина, обращаясь к своим свидетелям. – Ради бога, говорите! Что стало с моим Костей? Может, он жив?.. Молю, говорите!

От отчаяния она обхватила лицо руками. Свидетели оставались безмолвны.

Глава двенадцатая. Белые эмигранты Парижа

Париж укрыл десятки тысяч сломанных жизней, втиснутых в тела беглецов-эмигрантов. Родина изгнала их, и теперь они прилагали все усилия к тому, чтобы выжить на чужбине. Несмотря на израненные души и тяжелые сердца, эти свободолюбивые люди всегда привносили краски в города, в которых оседали. Тоска по своей стране, близким – потерянным или убитым, – отчаяние, беспокойство и тревоги настолько выматывали их, что для многих мечты о будущем так и оставались мечтами. Даже тоска по Родине истончилась, размыла свои границы, ведь память о ней была изгажена ужасом, жестокостью, кровью, страхом и страданиями.

Культура переселенцев – хаотичная, свободолюбивая, порывистая и разнообразная – представляла собой лоскутное одеяло, такое же пестрое и самобытное, как и сама Россия. Среди них все еще оставались те, кто сидел на чемоданах, ожидая возвращения на Родину. Лишь небольшая доля эмигрантов имела средства для комфортной жизни. Другие жили в арендованных домах, наспех сколоченных после войны, и наполняли округу смехом, криками, песнями, звуками балалайки и гитары. Порой смех, доносившийся из квартир, замолкал, а затем, спустя какое-то время, раздавался снова. Такие контрасты характерны для русской культуры. Радость всегда стоит превыше боли. Воскресение – это победа над смертью, и каждая боль, и каждая печаль – всего лишь причина для новой радости.

Белые эмигранты Парижа, сироты огромной империи, заняли особое место в социальной сфере города именно потому, что они стали жертвами режима, погубившего их страну. Примерно двести тысяч людей со сломанными судьбами, ранее оказавшие сильное влияние на жизнь Стамбула – их первой остановки, – теперь перебрались в Париж, чтобы изменить и его. Столица Франции стала культурным и политическим центром белогвардейского движения. Они начали выпускать русскоязычные газеты и журналы и потихоньку создавали в Париже свою небольшую Россию с театрами, школами, училищами, детскими домами, храмами, ресторанами и необычайно сильным литературным и художественным сообществом. И здесь, во Франции, как и везде, где они оседали, они пытались сохранить свою идентичность.

Однако новое время диктовало свои правила, и, как бы они ни старались придерживаться привычного уклада и сохранять культуру и традиции, их будто силком тащили в другое измерение. Они больше не могли быть самими собой или теми, кем хотели быть. Менялось все – от одежды и причесок до жизненного уклада. Здесь, вдали от сказочного чеховского мира и вольготной жизни, не оставалось ничего, кроме энтузиазма, присущего их нации. Но менялось не только прошлое.

Белые эмигранты Парижа, как и остальные белогвардейцы, долгое время жили мечтой о том, что однажды большевистский режим