Молния среди леса - Константин Малахов

– Но разве это не так? – удивился я. – Вот орхидея наверху, может и животные тоже…

– Не совсем. Вот смотрите, – док снова зашелестел бумагами и выудил лист. – Вот, например, письмецо: «Уважаемый Владислав Георгиевич, пишет вам ректор такого-то университета…зная Ваш опыт… приглашаем Вас на должность заведующего кафедрой биологии…с сохранением ученой степени… Искренне ваш» и дата – ноябрь двадцать первого года. А вот подобное письмо с приглашением в сельскохозяйственную академию, только уже с обращение «товарищ Хуртинский», и подписался тоже чей-то товарищ. Как можно увидеть, наш биолог преследовался, но не угрозами, а предложениями.

– Думаете, он разрабатывал что-то очень важное? – я подался вперед, мысленно пытаясь выстроить цепочку от Хуртинского к красноглазым боровам.

Костомаров коротко задумался, направив взгляд куда-то вверх, затем ответил:

– Думаю, что сельскому хозяйству Советского союза нужна помощь. Страна большая, кушать всем надо. Разумные люди подсказали власти, что нужны работники не только с лопатами и граблями, но и с определенными знаниями. А тут наш биолог. Бывший…

– Значит он не мог быть связан с этой историей с животными? Но почему он вообще сюда приехал? Да еще и такой злой.

– Разгадка приезда кроется в письме, по-видимому от его друга, но в начале о животных, – Корней Аристархович обвел рукой секретер. – Я бегло просмотрел литературу покойного и вся она так или иначе посвящена растениям, но никак не животным. Журнал, который мы с вами читали, наверняка содержал что-то о растениях, но мы с вами увидели то, что хотели увидеть. Теперь, что касается его приезда. В одном письме его друг советует Хуртинскому не убиваться по поводу смерти жены, жить дальше. Также уточняет, что чуткое сердце его супруги Серафимы слишком много пропускало сквозь себя. Он также упоминает о скандале между профессором и представителями новой власти. Что якобы эти сами представители готовы простить ему обвинения в смерти жены и все те крики, если Хуртинский вернется к работе в институте. В еще одном письме этот же неизвестный нам друг сожалеет об отъезде Владислава Георгиевича, обещает помочь ему с материалами, и временным жильем. Отсюда вывод – ученый поссорился с кем-то из нового управления, обвинил их в смерти жены и уехал. Возможно, не сразу в Чернолесье, а скитался еще по стране.

Я в свою очередь поведал доктору о предсмертном письме, добавив в конце:

– Возможно его жена умерла от переживаний, вызванных революцией и профессор не смог этого пережить. Как бы сказать…не смог найти виноватого, кому бы отомстить за ее смерть ну и выбрал…советскую власть…– я запнулся. Тоже, психолог доморощенный выискался.

Но доктор смотрел на меня очень внимательно и серьезно.

– Отличный вывод, Митт, просто отличный. Вполне логичный и правдоподобный. Он действительно мог так поступить, весь мир стал ему немил. Могло случиться так, что он сам со всеми поссорился на нервной почве, без особых конфликтов. Он таскался по миру пока не нашел убежище в этих лесах. И выполнил данное жене обещание…

Мы оба замолчали, но могли бы с уверенностью прочесть мысль друг друга – кто же тогда стоит за животными?

Вернулся председатель с лопатой, и я принялся за дело. Верхний слой земли давался трудно, инструмент с трудом ворочал десятилетиями, если не столетиями, устоявшуюся почву, но это было даже к лучшему – хотелось согнать гнетущее настроение и я энергично махал своим орудием. Мы с председателем кое-как, сопя от натуги опустили холщовый кокон в яму. Игнат Никитович перекрестился, пробормотал какую-то молитву, Костомаров смотрел на могилу как-то успокаивающе, словно хотел сказать покойнику: «ты не волнуйся, все плохое уже было, в новой жизни вряд ли будет так же как на земле». Я же ни о чем не думал, вот совсем. Шок, жалость, осознание того, что я выкопал могилу, оказались слишком сильным коктейлем – сознание отказывалось такой принимать и осталось равнодушным. С характерным звоном лопата врезалась в кучу земли, чтобы с особым же звуком скинуть ее обратно. Доктор куда-то ушел, председатель порывался помочь, но я заверил, что справлюсь. Корней Аристархович вернулся к самому финалу, когда холмик достиг пика своей высоты и док завершил процессию, вогнав в него наскоро сколоченный крест и поставив рядом горшок с орхидеей.

Я впервые был на таких поминках. Дома, в Америке, я был на нескольких похоронах и следовавших за ними мероприятиями. Да, именно мероприятиями: арендовалось какое-то заведение, приходило немало людей, которые общались между собой лишь мелкими группками. Поддерживался какой-то определенный градус официоза и кому-то при таком градусе было жарко, и он метался между другими, а кто-то озяб и кутался ото всех так, что и не поговоришь.

Сейчас же мы сидели маленькой компанией в тесной комнатенке за простым деревянным столом, правда накрытом красивой скатертью с ручной вышивкой. Словно собралась семья. Казалось бы странно – ни один из нас не то, что толком не знал покойного Владислава Хуртинского, но даже не видел, однако все мы искренне жалели о его уходе, сочувствовали его жизненным проблемам, восхищались его талантом, не сгинувшем в лесу. Никто напрямую так не говорил – вообще говорили мало – но вздохи Наседкиной, грустные воспоминания Игната Никитовича, уважительный тон Костомарова – все подтверждало это. Тима, бледный и всклокоченный, тоже вместился около нас, с шумом потягивая какой-то пахучий напиток из своей кружки. Меня восхитила и Наседкина, не пожалевшая своего времени, чтобы накрыть нам стол, причем сделать это красиво, словно Хуртинский был ее родственником. Как там русские называют такой подход? Ах, да – душевный.

День быстро делал последние шаги на убыль, воздух становился холоднее, клубясь на выходе изо рта.

– Пора уже и печку растапливать, – не обращаясь ни к кому конкретно сказал Костомаров.

– Да уж, – вяло отозвался председатель. – Дровишек надо бы запастись.

– А где брать будете, Игнат Никитович? – заинтересовался доктор. – Лошадь ваша то уже того.

– Да в лесок схожу, валежник тут недалече, прихвачу пару охапок. Может стволов натягаю во двор, а потом потихоньку попиляю, – невнятно бурчал старик, глядя себе под ноги.

Вскоре наши пути разошлись – председатель свернул к своей избе, а мы зашагали дальше.

– Что думаете, Митт? – нарушил молчание доктор, которое кстати сохранялось пока мы не пришли домой и не растопили печь. – Наши логические умозаключения ушли в неправильную сторону.

Я подумал немного, шумно выдохнул, нехотя признаваясь:

– Не знаю, Корней Аристархович, просто не знаю. Кто мог потерять табличку с именем Тесла? У нас остаются только те загадочные люди, живущие под землей. Даже не знаю, как быть.

Разум предписывал мне хорошенько все обдумать, поразмышлять, прикинуть варианты, но вновь обретенная русская мудрость уговаривала меня не напрягаться, а наоборот – отдохнуть, дать скачущему окружающему миру прийти в равновесие, тогда и разобраться во всем будет легче. Кто я такой, чтоб сопротивляться вековому русскому знанию? Или это восточный подход? Ай ладно, пусть будет русский, а значит – утро вечера мудренее. И этот приятнейший принцип меня не подвел.