Все наши ложные "сегодня" - Элан Мэстай

Его новаторские архитектурные идеи, вызывающие структурные эффекты тоже просочились из моей вселенной. Взять хотя бы его прилизанные, но органичные интерьеры, невиданные доселе фасады, умелое сочетание материалов, вписанность зданий в окружающую среду…. То была сложность, притворяющаяся простотой, так популярная в мегаполисах моего мира! И, разумеется, не стоит забывать про вихри — они маячили везде и повсюду.

В общем, все было целиком и полностью заимствовано из архитектуры моей действительности. Проекты, которыми Джон занят сейчас, в том числе и пресловутый жилой комплекс, тянутся к небу на скелетах из стальных штырей, тоже сворованных из моего мира, в котором мы, в общем-то, должны были жить.

А на стройплощадке, где я стою, должна вырасти башня, копирующая здание, в которое я переехал из родительского дома. Она и находится в том же самом месте, только сама башня не будет такой высокой, как в моем Торонто.

Короче говоря, Джон воссоздает здесь то, что должно было находиться там, и, в принципе, он присваивает себе чужую славу.

Я не провидец, а плагиатор. Правда, я заимствую сооружения, которые никогда не существовали. Их создали архитекторы, которые никогда не родились в мире, которого и в помине нет.

Мой отец, Виктор Баррен, является пожизненным профессором физики в Университете Торонто. Он специализируется в области фотоники – разработке новой электронной техники, где вместо скучных жалких электронов должны работать несравненно более быстрые и эффективные фотоны, что позволило бы осуществлять чрезвычайно заманчивые проекты, такие, например, как квантовое вычисление, при нынешних энергетических ресурсах. Он ведет курсы у студентов и аспирантов, печатается в научных журналах для «посвященных». Целых семь лет он представлял свой отдел в совете университета, дважды выставлял свою кандидатуру на пост заведующего отделом и дважды получил отказ. Иногда, если какое-нибудь событие в мире физики оказывается достаточно громким для того, чтобы привлечь мимолетное внимание широкой публики, отец выступает в роли «говорящей головы» в местных теленовостях. Он подходит для этой «просветительской миссии». У него – глубокий, что называется, командирский голос, вступающий в противофазу с его всегда невозмутимым видом. Кроме того, папа любит приводить шутливые ссылки на научно-фантастические фильмы для объяснения сложных научных принципов.

Никто не считает его гением, в том числе – и он сам. Отец даже не слишком преуспевает. Его единственная попытка написать работу для массовой аудитории – краткую, живую, насыщенную игрой слов научно-популярную книгу под названием «ДеЛориан» и полицейский участок – искусство и наука о путешествии во времени» – закончилась полным провалом.

В общем, мой отец сохранил глубокий интерес к путешествиям во времени, но не в своей профессиональной деятельности. В разговорах с коллегами он застенчиво называл свою книжку забавой и данью детскому увлечению, возродившемуся у него некоторое время назад. Помимо прочего, могу упомянуть здесь и еще одну причину – ведь его как ученого просто-напросто раздражали смехотворные выдумки тех придурков, которые сочиняли свои небылицы и могли извратить незыблемые законы мироздания ради сюжета и будущей денежной прибыли.

По словам моего отца, этим ребятам следовало бы сперва расширить свой кругозор, а уж потом – просвещать массы через СМИ.

Мой папа весел, велеречив, иногда рассеян. Он щедро тратит время и раздает советы, обожаем студентами, предан маме, терпелив и добр с детьми. Он хороший, заботливый, чрезвычайно приятный человек.

Но он – не мой отец. Не может быть, чтобы у моего отца и этого Виктора Баррена были одинаковые ДНК.

Несмотря на повсеместный политический хаос, социальную неустроенность, технологическую отсталость и устрашающую ядовитость, одно здесь несравненно лучше – я имею в виду книги.

Там, где я родился, никто не читает романов, разве что оригиналы, вроде моей покойной матери. Она идеализировала культуру минувшей эпохи, вероятно, по той простой причине, что в те годы она была счастлива. Но большинство обывателей моего мира не жалуют чтение. Квазителепатическая связь, возникающая между автором и читателем, не интересует широкую аудиторию. Главный метод повествования у нас состоит в целостном включении подсознания субъекта в рассказ, что дает реципиенту возможность испытывать индивидуальные реакции: изумление и ужас, осведомленность и восхищение, тоску, ярость и прочий набор эмоций. Катарсис развязки при этом настолько значителен и так завораживает, что сама идея о том, чтобы сесть и листать страницы романа, в котором даже не предусмотрено открывание секретных ящичков вашего сознания, кажется пустой и тривиальной. С какой стати заниматься подобной ерундой ради развлечения? Хотя бывают и исключения – к примеру, если ты имеешь природную склонность к подчинению. В таком случае чтение книги, где каждое слово закреплено на определенном месте для создания управляемого впечатления, «передает» возможности твоего воображения автору, с которым ты, вероятно, никогда и не познакомишься. Подобный процесс гарантирует читателю своеобразное мазохистское удовольствие.

По крайней мере, именно так я всегда воспринимал романы. Но угодив сюда, я вынужден признать, что у вас есть немало хорошей литературы. Многие из вас, однако, считают роман умирающей формой искусства. Но там, откуда прибыл я, это мумифицировавший труп, который стискивает в кулачках жалкие остатки давно исчезнувшего богатства – зато вы можете гордиться собой! У вас даже полки самого захудалого книжного магазина поражают блеском и разнообразием.

Моя мать, Ребекка Криттендэйл-Баррен, тоже пожизненный профессор, но занимается литературой и специализируется на писателях Викторианской эпохи – таких, как Уилки Коллинз, Джордж Элиот, Элизабет Гаскелл, Томас Харди, Роберт Льюис Стивенсон и, конечно, Чарльз Диккенс. Десять лет она возглавляла кафедру, а три года назад стала деканом факультета науки и искусств университета Торонто. Она свободна от предубеждений и открыта для чужих мнений, но тверда в намерениях и подчас бывает раздражительной. Она весьма искусна в политических расчетах и обезоруживании интеллектуальных противников, не скрывает своих амбиций и никогда не уклоняется от борьбы, если на то возникает необходимость. С истинно философской снисходительностью она считает всех, кто не соглашается с ней, недостаточно информированными. Она уверена, что, располагая временем и фактами, любой ее оппонент обязательно рано или поздно признает ее правоту.

Она питает неожиданное пристрастие к вульгарным наклейкам с банальными, но точными высказываниями, обильно представленными в сувенирных лавках. На стене ее рабочего кабинета висит оправленное в рамку вышитое полотнище, на котором кривыми, стилизованными под народный стиль буквами начертано: «МЫ ДОЛЖНЫ БЫТЬ ТЕРПИМЫМИ К ГЛУПЦАМ, ИБО КАК ИНАЧЕ МЫ МОЖЕМ ПОМОЧЬ ИМ ИЗБАВИТЬСЯ ОТ ГЛУПОСТИ?».

Эта женщина – моя мама.

Моя мать, не принесшая себя в жертву отцовской гениальности.

Думаю, вы сейчас задаетесь вопросом – если он изменил историю, то как же получилось, что он, вообще, жив? Что за парадокс? Как могло получиться, что изменилось практически все, однако тот же самый сперматозоид проник в ту же самую яйцеклетку в нужное мгновение и создал того же самого идиота?