Ярость берсерков. Сожги их, черный огонь! - Николай Бахрошин

Об этом конунг тоже не забывал. Рагнар без надобности никогда не хвастался разумом. Умнее других надо быть внутри себя, а не снаружи, не хвалиться умом между пьяными чашами, а проявлять его в делах и поступках, давно понял он.

Конечно, на пьяных пирах, где даже у стариков расцветает в голове весна, где каждый славит себя, перекрикивая других, ему было о чем напомнить. Какой безумный, торопящийся распроститься с жизнью, возьмется умалить его славу как воина и как конунга? Но он всегда старался быть справедливым к чужим заслугам, охотно выслушивая долгие рассказы о подвигах остальных. Именно поэтому дружинники не только шли за ним, как за старшим братом, но и слушались, как отца.

«Хорошо идти за таким вождем!» – говорили воины. Немало заздравных чар было поднято сегодня за конунга. И за легкую победу над поличами, не заметившими обходной дружины, и за богатую добычу в прошлом, и за удачу в будущем. Пили за ветры, Нодри-северный, Судри-южный, Аустри-восточный и Вести-западный, чтоб дули всегда по пути в спину парусу. Пили за богов, за героев и предков и за всех воинов, детей Одина, Отца Побед, потому что именно им, отважным, принадлежит Мидгард, который обходят они на деревянных конях, бороздящих волны. Как хозяева обходят кладовые своих домов, отбирая нужное и выкидывая негодное.

Сейчас Рагнар все также, как в начале пира, сидел во главе длинного, как река, стола, за который разом усаживались все воины дружины. Смотрел вокруг серыми, пристальными глазами, держал невозмутимым крупное лицо, словно наскоро, быстрыми ударами вытесанное из гранита. Взмахом головы откидывал за плечи длинные, соломенного цвета волосы. И все замечал, конечно, словно не поднимал чаши вместе со всеми. Глянул, к примеру, на Дюги, увидел, что тот успокоился, перестал рычать, просто храпит теперь, никому не опасен, и отвел глаза от Свирепого. Насупился на рабыню, поднявшую с пола меч. Но оказалось, не меч. Черная, как смола, рабыня, способная без устали принимать мужское семя, подняла палку, чтобы бросить ее в каменный очаг. Пусть…

Каковы должны быть эти черные мужчины, если их женщина такая выносливая? – вдруг задумался Рагнар. Могучие, наверно, воины в землях черных людей, раз кладут под себя таких женщин… Но хватит о пустом… Конунг размял руками горевшее лицо, прогоняя хмель, подал знак прислуживающим рабыням гасить смолистые факелы. Серый рассвет уже вползал в дом героев сквозь открытые двери и щели между скатами крыши.

– Хорошо идти за вождем, который видит дальше других! Богатые ярлы и опытные в боях хольды охотно поднимают паруса деревянных драконов в дружине такого конунга. Это все знают, а я скажу…

Рагнар обернулся на голос. Якоб-скальд, усмехаясь половиной лица, по своему давнему увечью, пробирался к нему с полной чарой.

Скальд был невысоким, густо поросшим темным, заплетающимся, как кольчуга, волосом не только на голове, но и по телу. Широкие, не уже, чем у Дюги или у самого конунга, плечи и длинные, почти до колен, руки делали его похожим на подземного колдуна-гнома. Рагнар уважал Якоба и отличал его среди других воинов за то, что лютая храбрость в бою сочеталась в нем с хитрой рассудительностью. Скальд – опытный воин, много знал о жизни, с ним было интересно поговорить не только о топорах и мечах.

Настойчиво шел к нему Якоб, путаясь в ногах, словно их было не две, а два десятка. Но не добрался. Споткнулся о тушу Дюги, выронил чару, рухнул на пол. Выругался, поминая темную силу Утгарда, перевернулся на бок и тоже уснул, задышал со свистом и переливами.

Пусть спит воин… Устал, охрип… Еще недавно скальд во весь голос пел замысловатые драпы про богов и героев, каждая из которых состояла из многих десятков вис. Якоб – искусный скальд. Он не мог, конечно, как юный Домар, быстро сложить звонкую, восьмигранную вису за то время, пока воины ставят мачту в гнездо и натягивают на нее парус… Зато Якоб, даром что уже немолод, крепко помнил бесконечное число чужих драп, состоящих из многих десятков вис. И был искусным кормчим, способным провести груженый драккар сквозь сжатые зубы прибрежных камней.

Каждому в этой жизни отмерены свои способности, и нужно радоваться тому, что имеешь, не переводя на черную зависть жизненный сок, – это тоже искусство, давно понял Рагнар. Или он так себя успокаивал? Его самого боги щедро одарили умом и телом, но и он в этой жизни сделал далеко не все, что хотел. Может, еще получится, если боги продлят его дни…

Дружина пировала уже второй день. Накануне вечером, как водится, проводили огнем двенадцать воинов, павших во время сечи с дикими поличами, и еще троих, умерших потом от ран. Ингвар Одно Ухо, побратим, тоже ушел вместе со всеми. Пятнадцать воинов – немалая потеря для такой опытной в боях дружины. Дикари все-таки секлись отчаянно. Вот и пусть их головы в отчаянье скалятся теперь на кольях вала, для того и поставлены колья, подумал Рагнар. Дети Одина должны внушить страх всем остальным народам, так было всегда…

Конунг снова обвел взглядом стол. Бурный пир храбрецов, празднующих победу, догорал сам собой, как брошенный без присмотра костер. Добрая половина дружины уже спала. Многие – прямо на столах, где сидели, среди деревянных чаш, мясных и хлебных объедков, горшков с жирным варевом и простыми кашами. Проснется воин и опять увидит перед собой полную чару. А какое зрелище может быть приятнее при пробуждении? Другие спали лежа, попадавши с лавок, храпели теперь на земляном полу, застеленном ради тепла и удобства свежим сеном. Когда пиво льется рекой в рот и мимо, сено не дает воинам проснуться, подобно лягушкам, в лужах.

Оставшиеся еще пили, ели, хвалились друг перед другом рубкой в бою и свежими ранами с запекшейся кровью. Но уже не так громко, как раньше. Герои устали от славословий, обычных на хмельных пирах. Теперь сипели и бычились друг на друга пустыми глазами, из которых разум вытекал вместе с пивом…

Запомни, Рагнар, каждого человека можно осилить. Любого бога можно умилостивить. Но хмельное вино не побороть никому. Сколько ни пей, ни борись с ним, оно все равно свалит тебя на землю! Так говорил ему, юноше, старый Бьерн, когда будущий конунг, допущенный на почетный, воинский край стола в отцовском доме на берегу родного Ранг-фиорда, начал напиваться так, что не оставалось сил отползти на ложе.

Бьерн знал, что говорил. Старый воин сам всю жизнь боролся с вином и пивом. И, оставаясь на ногах в сражениях и поединках, часто оказывался на земле после хмельного удара…

Подумав об этом, конунг вдруг встал, отбросив простую, как у всех, скамью. В далеком викинге нельзя думать об удобствах тела, таков обычай. Стулья со спинками, взятые в боях мягкие троны и седалищные подушки ждут победителей дома.

Хмель качнул его, но он устоял, схватившись рукой за край стола. Постоял, находя равновесие. Хмель отступил.

– Харальд! – позвал Рагнар.

– Что, конунг?

– Пошли со мной. Там узнаешь, – сказал Рагнар.

Харальд Резвый встал из-за стола неподалеку.

Харальд – невысокий, но складный лицом и телом, как Бальдар-асс, хмелел мало. От выпитого его смуглое лицо налилось на щеках румяными жилами, но глаза смотрели на конунга трезво. Отважный воин, но не теряет голову ни в пылу битвы, ни за столом. Когда-нибудь он сам станет морским конунгом, если раньше не уйдет к Одину. Детям Одина не обидно уходить к Все-отцу, обидно прежде не заслужить славы в Мидгарде, позволяющей занять в Асгарде почетное место…