Легкомыслие - Ринат Валиуллин

– Ну, да. Фитнес. Мышцы. В книге, как в жизни, должно быть тридцать процентов вымысла, тридцать процентов личной жизни и тридцать процентов – это истории, услышанные на стороне.

«Прямо как у меня: с разницей, что чужие истории я читала со сцены. Все остальное очень мое, и вымысел, и личная жизнь, ее только тридцать процентов наверное и есть, где остальное? Остальное уходит на вымысел какой-то другой жизни.

– А кому еще десять?

В этот вечер Саше необходимо было поговорить, выговориться. «Не то чтобы мне нужны были уши», – вспомнила она пьесу, где матадора за блестящую корриду премируют ушами убитого быка. «Что могут услышать мертные уши? – улыбнулась она своей фантазии. «Мне для слов нужен был незнакомец, но из моей галактики, чтобы понимал с полуоборота. Со знакомыми по душам не поговоришь, то есть поговорить-то можно, но это, как ни крути, снова сценарий, снова театр, снова зрители – мертвые уши, мне они ни к чему».

«Великий Тино не смог убить быка», – мелькали заголовки газет завтрашнего тиража El Pais, вылетающих под стук типографии одна за другой из-под станка. Трибуны ерзали на кожаных подушечках за десять песо, в любой момент готовые пустить их в расход. Все замерли. Даже оркестр затих, расстреляв последнюю барабанную дробь. Теперь слышно было, как стучало каждое сердце. Время вышло, высыпалось желтым пятном из огромных песочных часов, и Тино посередине прячет быка в тени своего великодушия.

И в этот момент сестра Виктории Хуана, не отрывая глаз от Тино, встала со своего места, рука ее поднялась в воздух вместе с платочком. Девушка громко крикнула: – Indulto. И слово это, как волной, тут же смыло в море людей, и все подхватили его и понесли на губах: Indulto… И тут же один платочек Хуаны отразился в море тысячами других. Море ожило, заблестело, заиграло.

Слово было за президентом. Оранжевый платок в его ложе означал, что бык прощен. Море заволновалось еще сильнее, будто подул ветер.

– Спасительница, – упал на колени Кики, стягивая с головы шапку и прижимая к себе, стал молиться на Хуану глазами и губами.

Тино очнулся, окинул взором публику, вытянул вверх руку, и потом, полную неба, прижал к груди и поклонился герцогине. В этот момент проснулись музыканты. Под их аккорды к матадору уже двигалось море, которое скоро поглотило его, потом подхватило на руки и вынесло через главные ворота на улицу Алькала, чтобы пронести по Мадриду подальше от сомнений – к славе.

– Десять процентов отдается на откуп вашей фантазии между строк.

– В пробелах?

– Да, пробелы – как белки для зрачков, если присмотреться, там столько всего. Усталость, бессонница, равнодушие… Пробелы – это небо.

– Тем не менее вы очень дорожите словами.

– Я вообще внимателен к словам, может, оттого что филолог, может, оттого, что люблю их больше, чем людей. Я знаю, на что они способны и как с ними работать, чтобы они стали ручными. А слова, они очень способные. Чтобы язык был действительно вкусным и понятным, из них нужно выжимать по полной.

– Откуда вы берете слова?

– Из жизни. Открыл ее, и слова сами приходят ко мне в свободную минуту на чашку чая.

– А о чем вы пишете?

– Для меня главное чем.

– И чем же?

– Вместо пера беру мужчину и пишу им, пока его грифель не кончится или не сломается. Мужчины – в основном это выдержанные тона черного, серого или синего цвета. С женщинами сложнее, их не так просто не взять, потом нужно жениться, воспитывать детей, потом разводиться, чтобы дописать текст, делить детей. Очень трудно делить счастье. Поэтому женщинами достаточно провести линию, подчеркнуть то, что натворил мужчина. Женщины – это цветная линия. Волнистая – значит, волнуется, прерывистая – значит, в сомнениях, сплошная – замужем, двойная сплошная – второй раз замужем, с ударением – одинокая. Красные, зеленые, желтые, они разные. Истории женщин и мужчин свиты в одно гнездо, как и тела, сплетены в один ствол с торчащими руками, ногами и гениталиями. Весной дерево распускается, летом – агонизирует, осенью – драматизирует, зимой – спит.

Саша слушала и смеялась над моей пятизвездочной болтовней. Мне нравился ее смех, он раздвигал стены в помещении до размера небольшого бара, в котором играла легкая музыка и мы сегодня были только вдвоем.

– Хочешь написать море, бери волну в руки и пиши, хочешь написать лес, бери палку, хочешь ежа – уколи себе палец иголкой, хочешь деньги – бери банк. Кассу! – вспомнил я тыкву из Сашиного рассказа. – Хочешь написать любовь – влюбись и пиши. Так можно писать чем угодно и о чем угодно.

– О себе, например?

– Достаточно только взять себя в руки. Надо быть готовым в любой момент посмотреть не только на себя в зеркало, но и на того парня. Не случайно многие в книгах находят себя, и в фас, и в профиль, и флюорографию души.

– А как же линия женщины?

– Она в кресле напротив.

После этих слов линия дрогнула и заняла другую позу, скинув ноги с кресла на пол, но от этого линией быть не перестала.

– Забавная биология.

– Я бы сказал сопромат.

– Что это?

– Сопротивление материалов.

– Вы про меня? Значит, не зря пришла. Пришла в состоянии почти сдалась, а теперь вот сопротивляюсь. Или все еще отдает театром, Герман?

– Драматическим. Немного. Но в этом нет вашей вины. Роли стали пересекаться еще во время Первой мировой, когда мужчины ушли воевать и женщинам пришлось взять на себя их функции, примерить их одежду. Стала меняться мода, привычки, дела, и дальше это движение только набирало обороты. Раскручивалась планета, но как будто в другую сторону.

– Коко? – села в голове Саши после слова «мода».

– Шанель. Однако, как и раньше, женщина ищет в мужчине мужество, а мужчины ищут женственность. А где столько взять. Чтобы проявлять мужество – мужчине надо воевать.

– Значит, все-таки шинель?

– Да, но воевать-то никто не хочет, да и дорого. Нет столько денег. Жизни есть, а денег нет.

– Инфляция?

– Банкротство.

– А может, нет достойных женщин? Ради которых воевать? – будто направила вопрос самой себе Саша. Круг начал замыкаться, надо было завершать этот прием, стоило его только передержать, и он рисковал превратиться в обычную демагогию, можно было предвидеть дальнейший ход коньяка: «Чтобы проявлять женственность – надо рожать. Мать есть материализация женственности. Как это прекрасно, кого-нибудь родить, кого-нибудь кормить, поить, любить, растить… Если сам уже вырос, а если еще растешь?» Каждый приятный вечер должен вовремя закончиться. Сколько в ее жизни было вечеров, когда вместо легкомыслия вдруг наступала усталость, вино не лезло в голову, слова – в уши, когда независимость начинала примерять на себя платье любовницы. Когда остроумные мысли превращались в серых мышей. Карета – надо было успеть на ней доехать до дома, пока она не превратилась в овощ.