Легкомыслие - Ринат Валиуллин

Ну а когда мне надоедает вся эта дамская болтовня, снова набираю пятую и отрываюсь. Женщина мужа, женщина – муза.

Вставать не хотелось, она лежала и ждала, пока кто-нибудь выпишет ее с этой койки, крикнув, что кофе готов, может быть, сам аромат крикнет ей или поцелует, пока у нее закрыты глаза, пока она может представить кого угодно, прекрасно зная, чьи это будут губы, куда они будут целовать и как долго, если сегодня суббота, то, возможно, доведут до кипения, потом выключат сознание, чтобы не свистело, будто судья, никто не вправе меня осуждать, даже сама себя, я осуждать не вправе. Возьму и не встану. Да и сколько я себе могу дать – пятнадцать лет исправительных работ без права переписки с кем-то еще, без wi-fi. Аромат уже щекотит ноздри. Наконец, ванная, вода унесла сонное лицо в раковину.

– Фишки собираете? Товары по акции, – твердит голос за кассой. – Собираете фишки, вклеиваете этих птичек в каждую клетку.

– Хорошо, давайте. «Симпатичные птички, буду сбивать их в стаи. Перелетные птицы в клетках», – улыбнулась я сама себе. И, наконец, посмотрела на женщину, которая оторвала мне чек.

Лицо: оправа для очков, веснушки, что-то решают зрачки, костлявый взгляд, глаза с кожей, там разные мысли: на ужин будет тыква и все, больше ничего, может быть, курица, если успею, ее жизни явно не хватает сюжета, легенды, которая должна быть правдивой. «Бери кассу, беги отсюда, от тыквы, курица», – кричу взглядом я ей и сгребаю сдачу. У тебя будет все, двое идут по жизни, по небу, над всем миром, над городом, ночью, ночью все моложе.

Солнце расслабится к вечеру, потеплеет, ты тоже, как девушка после шампанского. И мужу ее кричу или не мужу, пусть даже одиночеству: «Сиди, грейся под лучами ее обаяния».

Оставила тыкву в покое. Представила себя мужем. Я лежал на горизонте утра, подо мной постель и смятые простыни, та, что накрыла сверху, топорщилась, у меня стоял на этот день, еще бы – сегодня должна была выйти новая книга, возбуждение на собственную книгу. Муж – оказывается стал великим писателем, как только я уволилась из супермаркета. Много ли надо, чтобы стать музой. Бросить то, что не нравится, перестать думать о тыкве.

Кровать, как футбольное поле, зелененькая трава, рядом пляж, море, потому что полю убрали борта и футбол попер дальше в город, растекся по широким и узким улицам. Жизнь интересная, как игра.

Состояние, будто ты заполняешь кляссер марками, ты птичками заполнил все клетки и получил желанную королеву, а она по совместительству – твоя жена. Совместительство ваше налицо – судя по малышу.

Рядом лежал с игрушками малыш. Нет, она не сможет, она будет бояться, а может, ей нужна эта тыква, на всякий случай, в которую иногда будет превращаться ее карета. Такое может быть и происходит сейчас, ради крошки, которую они с мужем видят королевой.

Как я люблю женщин! Все больше и больше.

Тыква задела ее случайным взглядом, когда она складывала продукты в пакет: – Знала бы ты, как мы тебя любим.

Получив знак, Кики подбежал и подал Тино шпагу – эстоке, чтобы тот закончил спектакль. Тино взял клинок и начал долго разглядывать изгиб на конце шпаги.

– Что-то не так?

– Не знаю, Кики, – вдруг понял, что не хочет убивать быка. Тино смотрел в забродившие бычьи от бешеной пляски глаза. danse macabre, – увидел он там закат. Красный, пунцовый, он подсвечивал и без того красный от камня стадион, его галереи, его арки в форме конской подковы, словно следы в красной глине от галопа гигантской лошади, статуи великим матадорам, оцепеневшую статую толпы и его статую, застывшую сейчас над быком и готовую выкинуть руку со шпагой, словно ядовитое жало.

– Vamos, Тино. Venga! Venga! Давай, Тино! – разрывался сзади Кики. – Добей его, Тино, – подхватила команда, а затем весь стадион. Тино окаменел. Он превратился в изящную скульптуру, которая с искривленной эскоте в руке нацелилась в холку быка, словно хотела нырнуть туда целиком и достать до самого сердца. Он вдруг увидел сердце быка, огромное настолько, что куда он ни ткни – попал бы в него. Чужая жизнь показалась ему простой и скучной, если с ней так обращаться. Бык уткнулся в землю, словно подбитый вертолет, с замершими лопостями бандерилий. Солнце закатывалось.

– Еще немного – и с трибун полетят подушки, – переживал вслух Кики.

* * *

Город вошел в меня и сел. Я шла по темной улице, пережевывая каменные дома, которые скрипели на зубах, и позже выковыривая их из памяти зубочистками фонарных столбов. Неожиданно в нос ударил куст сирени, будто нашатырь – это заставило почувствовать себя частью природы, вспомнить свой нос, тот немного вздернут на окружающий мир. Не знаю зачем, зашла в магазин, оказалось только для того, чтобы прочесть с ценника какой-то бабуле цену на масло, узнать от нее, что подсолнечное масло подорожало, а значит, и сама жизнь, вышла обратно с чувством исполненного масла. Попался одинокий трамвай с качающимися внутри головами, в аннушках измеряются непутевые головы. Трамвай съесть не удалось, он пробежался холодным ознобом по рельсам вен, и скоро его и след простыл. Рядом в подтверждение чихнул прохожий. Чихал я на вас, на всех, на себя. Все так: чихаешь на других, а насморк у тебя. Рельсы исчезли. Ноги уже наелись асфальта, и эта сытость приходила снизу, не через рот, который тоже был сыт по горло урбанизмом. Вывески на магазинах пытались подсветить мое отношение к их предложениям, ногам было полегче, все же лучше со светом, чем жевать асфальт всухомятку.

Меня всегда тянуло к чему-то взрослому, как тянет провинциальную простоту к большому городу. Прижмешься, он тебя возьмет в свои мраморные объятия, в них холодно, но надежно. Одна неувязочка – я местная, коренная, именно поэтому нет такого тщеславия, как у провинциалов. В чем-то я им даже завидовала, у них не было ничего и было к чему стремиться. У меня – все, вроде как и стремиться не к чему. Все время надо себе придумывать стимул, ставить задачи, решать, а как их решать, когда они уже давно за тебя решены, потому что дома живешь, в тепле, с родителями и полным холодильником. Актерский факультет был как вызов самой себе. Смогу или нет. Вот и доказываю до сих пор.

– Пожалуй, вы правы, провинциалам нечего терять, – оторвался Герман от сочинения. «Тронуло», – подумала про себя Саша. «В каждом живет свой провинциал».

– Поэтому они искренни, они напористы, они одержимы. У провинциалов, в отличие от коренных, разные стартовые площадки, первым приходится стартовать под горку, и им нужно идти все время вперед, чтобы не скатиться обратно, вторые – с лестничной площадки, родители на трибуне, они болеют, они всегда рядом, поэтому у вторых есть выбор, можно вообще не бежать, просто лечь и лежать, существуют и третьи, золотая молодежь, они стартуют под горку, и им волей-неволей приходится бежать, хотя бег их легкий, трусца, бежишь, кругом природа, которая смотрит и на тебе отдыхает.