Московское Время - Юрий Быков

Потом внезапно колыхнулся воздух, вздрогнули поле, небо. Тишина с воем рухнула, и Костя понял, что началась артподготовка. Он покосился вправо. Полунин и Голубев напряженно смотрели вперед, как и все те, кому предстояло бежать к краю этого поля – навстречу смерти ли? боли? удачи ли? Каждый знал, что чем мощней и длительней обстрел, тем меньше у атакующих потерь, а потому все мысли пехоты были устремлены к артиллеристам.

Отухалась, отвылась, отсодрогалась над землей ярость пушек, и залязгали по полю танки.

«В атаку! Вперед!» – раздалось где-то вдалеке, и совсем рядом возник голос лейтенанта Бурцева: «Второй взвод! В атаку! За мной!» Что-то холодное проскользнуло от сердца в ноги, и они стали непослушными. Полунин и Голубев уже находились в нескольких метрах от бруствера, а Костя все никак не мог выбраться из окопа. Сашка Полунин обернулся, кинулся назад и протянул ему руку. Сначала Костя бежал рядом с ним, уставясь взглядом в спину Голубева. Потом Сашка исчез, но Шерстов продолжал бежать за Голубевым молча, бездумно. А когда он упал, в Шерстове очнулся тот древний инстинкт – оберег жизни – что властно диктует свою волю и зверю, и человеку. Костя бросился в траву и, на секунду замерев, пополз. Потом вскочил и побежал… назад, к окопам.

Вскоре он натолкнулся грудью на какую-то серую, отбросившую его стену. Перед тем, как потерять сознание, он увидел себя со стороны – летящим на спине головой вперед. И еще какой-то старик летел рядом с ним. Но это был не солдат, не Макар Демьяныч Костырин или, как звали его во взводе, Дед, а… чиновник что ли, в дореволюционном вицмундире. Потом Костя исчез, но как бы не совсем. Для того, чтобы не быть вовсе, ему оставалось только разжать левую руку. А она горела огнем, заходилась болью, но никак не разжималась. И Костя вернулся, появился вновь, увидев, что лежит под дымным небом, а вместо левого предплечья – месиво из крови и растерзанной плоти.

Странно, но теперь он совершенно не испытывал боли. Шерстов поднялся и, придерживая здоровой рукой левое предплечье, побрел к своим окопам. Он наткнулся на Витьку Голубева. Тот лежал ничком, чуть повернув лицо в сторону, выставив глаз. Руки-ноги целы, на гимнастерке ни единого следа от пуль. Спит боец… Вот только глаз… Будто озеро замерзшее, так что дно видно.

«Я ранен»,– вполголоса сказал ему Костя. Теперь он произносил эти слова всякий раз, когда набредал на убитых. И раненным, если те просили у него помощи, он говорил то же самое. Один из них Шерстова обматерил. Когда впереди показались санитары, он сел на землю, чувствуя, как стремительно разрастается боль в руке. Совсем скоро она опутала его мороком и унесла в небытие.

Прошел месяц, как Шерстов находился в госпитале. Самое страшное было уже позади: и начинавшаяся гангрена, и кризис, и долгий кошмар бреда, в котором опять несколько раз промелькнул тот странный человек в вицмундире. И неизвестно, как бы все сложилось, если б не военврач Лифшиц.

– Неплохо, неплохо, – сказал он на очередном осмотре. – Пошевелите пальцами… Так, так… Хорошо… А иголку? Иголку чувствуете?.. Отлично! Еще недельки три-четыре и будете как новенький. Повезло вам, боец. Леночка! – позвал он медсестру. – Бинтуйте Шерстова!

Ах, эта Леночка!.. Непроходящее смятенье, вечное искушение, сладкая тоска солдатских душ! Разве можно таких брать в армию?! Не миновала и Костю общая участь. Правда, перед остальными у Шерстова, как ему казалось, были неоспоримые преимущества. Во-первых, он – москвич, как и Леночка, во – вторых, не какой-то там олух, а человек с десятилеткой за плечами (он вообще мог стать офицером, если б согласился пойти в училище), ну и самое главное: он высокий, сильный, хорош, как говорится, собой.

Вот только Леночка до сих пор никак не реагировала на него. Впрочем, она не обращала внимания и на других. Кроме капитана медицинской службы Лифшица. Конечно, он тоже был мужчина видный, но… еврей. В сущности, если б не фамилия, может и не настораживали б эти его крупные, навыкате голубые глаза. Но фамилия расставляла все по местам. Костя не то чтобы не любил евреев, – как многие из тех, кого он знал по московскому двору, с кем учился, работал, служил, – но считал, что евреем быть стыдно. Исключение составляли лишь Свердлов и Каганович. Лифшиц также занимал в Костином сознании особое место – еще бы! он спас ему руку, а, может, даже жизнь! И тем не менее… Как полагал Костя, золотоволосая красавица Леночка должна была бы выбрать именно его.

Леночка подошла к Шерстову, присела на край постели, склонилась над раной. От Леночки исходил какой-то особенный аромат, легкий, но отчетливо уловимый. Он напоминал запах теплого молока с медом и был как бы нанизан на тонкую горчинку, такую полынную, дурманящую… Да разве можно описать запах?!

Леночка сноровисто укладывала витки бинта – от ладони к локтю, вверх – вниз – и, подаваясь время от времени вперед, упиралась правой грудью в Костины пальцы, которые и шевелились, и осязали, в чем незадолго до этого убедился доктор Лифшиц. Но не Леночка, бывшая тогда в соседней палате. Шерстов сидел ни жив, ни мертв, а Лена его ободряла:

– Ничего, Костик, до свадьбы заживет. Скоро онемение в пальцах пройдет, а там и всей рукой зашевелишь. Тогда уж и на выписку можно. Еще повоюешь… Хотя по всему – победа не за горами!

Кто знает, как бы вынес Костя эту пытку, но в палату вошла санитарка, за ней солдат в накинутом на плечи белом халате.

– Вот твой рядовой Шерстов. Но не больше десяти минут тебе на все про все…

Костя оторвал взгляд от погруженного в сострадание Лениного лица, и глаза у него округлились сами собой: перед ним стоял Сашка Полунин.

Для Полунина эта атака тоже была первой. Какое-то страшное затишье висело над полем, будто сам Господь предостерегал людей от той работы, которую приготовились они исполнить. Недаром ведь говорят: «богопротивное дело». Хотя, с другой стороны, это у фашистов оно «богопротивное», а у нас – дело правое! И все-таки… Отчего же так страшно?

Комсомолец Полунин мысленно попросил Бога, чтобы тот не дал ему струсить в бою. И еще попрощался с сестрой – единственным на белом свете родным человеком. Ему было жаль ее. И себя жаль: если погибнет, что после него останется? Ничего же в жизни не успел!

Но когда прозвучала команда «В атаку!», мозг как бы отвернулся от созерцания души и мгновенно заставил бойца Полунина сделать то, чему его учили: выбросить тело на бруствер, встать во весь рост, ринуться вперед. И страх отступил. Теперь Сашка не просто бежал, он еще видел, осмысливал происходящее.

Костя Шерстов застрял в окопе… Еще посчитают трусом. Нужно вернуться, помочь… Да и какой он трус?! Вот уже бежит рядом, сопит… Лейтенант Бурцев упал. Ранен? Убит? Нет, только ранен. Что он говорит? Ничего не разобрать. А бойцы-то залегли… Черт! И ни одного командира поблизости! Поубивало их всех, что ли?! Эх, была ни была! «А ну, встать! В атаку! За мной!»

И снова пошли в бой солдаты. Сашка одним из первых добежал до немецких траншей. Спрыгнул в окоп, дал очередь из автомата. А там – никого. Не выдержали натиска фрицы. Его за тот бой представили к ордену Красной Звезды, а всех, кто был ранен – к медали «За боевые заслуги». Ефрейтор Костырин, он же Демьяныч или Дед, воевавший аж с сорок первого года, посмеивался: