Слово в пути - Петр Вайль

Аго Овсепян только десять лет ресторатор, а так всю жизнь проработал парикмахером в городишке Севан, бывшей Еленовке, где в конце XIX века жил мой прадед-молоканин, Алексей Петрович Семенов. Оттуда его сын, мой дед Михаил, уехал в Туркмению — там родилась моя мать. Но о поисках корней, о невероятных армянских русских — в следующий раз.

Заведение Аго работает в основном на Ереван. Для севанцев дороговато, объясняет Анна, жена Аго: доступно только местной элите — мэру, начальнику милиции, владельцам сахарного и мукомольного заводов. Зато из столицы приезжают на шашлык из сига, на рыбные котлеты, на кебаб из раков, который мне не забыть даже в неизбежном будущем маразме. Килограмм отборных раковых шеек, двести граммов свиного сала и луковица перемалываются, смесь насаживается на шампур и жарится на углях. Кто не пробовал — пусть и не пытается вообразить это блаженство.

Ресторан «У Аго» устроен как большинство армянских заведений: есть общий зал, но главное — кабинеты на компании от четырех до двадцати человек. В ресторан приходят не себя показать и людей посмотреть, а вкусно посидеть со своими. Аго заглядывает к нам с коньяком «Ахтамар» и шоколадным набором Grand, Candy. Уважение довершается совместными фотографиями под картиной с редким сюжетом: прихотливо изогнувшаяся Мадонна с Младенцем лет четырех, рядом мальчик Иоанн Предтеча, уже со звериной шкурой на чреслах.

В ста метрах от ресторана — обзорная вышка в виде трамплина. Сумеречная архитектурная мысль 60-х: ничего отсюда обозреть не удается. Кроме полуострова, который по сей день называют Островом (полустровом он стал при обмелении озера) — самое знаменитое место на Севане.

Два храма IX века. Когда Мандельштам писал про Армению: «плечьми осьмигранными дышишь мужицких бычачьих церквей» — это про них. Он видел, конечно, и другие старинные церкви: они все приземистые, простонародные, с острыми куполами на восьмигранных барабанах — но на Острове Мандельштам прожил несколько недель в 1930 году, и именно они, несомненно, запечатлелись в его памяти. Тогда тут был Дом писателей, как и сейчас (теперь еще и дача президента страны). История Дома — история советской Армении. В 1931 году такую же немыслимо прекрасную и такую же старую церковь внизу, у воды, снесли, чтобы из этих камней возвести новый писательский приют. Но ведь и его нет: вместо него страшное убожище 60-х — нечто бетонное, устремленное в светлое никуда.

Никуда никогда не наступало. На волшебном Севане это чувствуешь сильнее — как всегда бывает в таких мифологических дивных местах.

У Севана все же есть шанс. Существует программа подъема озерного зеркала за тридцать лет на шесть метров — больще не нужно. Подъем на все утраченные двадцать, объясняет Борис Габриелян, вызвал бы новую катастрофу: что делать, например, с прибрежными деревнями, дорогами?

Потихоньку в Севан запускают рыбоводных мальков ищхана. «Сейчас, — сказал нам рыбак в Норатусе, — со всего озера ящик можно наловить». Но есть надежда, что легендарная севанская форель еще появится в меню у Аго.

Молокане

Сейчас мне уже кажется, что этого не было. Не может быть таких мест, таких людей. В XXI веке немыслимо столь полное погружение куда-то в начало XIX столетия. Тут фотоаппарат не то что запретен (а он таки часто запретен), но даже и неуместен. «Неловко как-то, — сказал мне Сергей Максимишин, — я же не папарацци». Все-таки — всегда с разрешения — он снимал. Наверное, есть места еще дальше вглубь жизни — где-нибудь в Австралии, в Южной Америке, но эти-то часах в трех езды от Еревана, в горах между Дилижаном и Ванадзором, в селах Фиолетово и Лермонтово. А главное — в этой Австралии ведь чужие. А эти — свои. Мои.

Мои дальше некуда. Русские молокане в Армении — это прошлое моей семьи. Я возил с собою фотографию своего прадеда Алексея Петровича Семенова и его жены Марии Ивановны, живших в Армении. Показывал молоканам, и они теплели, даже угрюмый фиолетовский пресвитер Николай Иванович Суковицын. Не настолько, правда, потеплел, чтобы сфотографироваться. Но в собрание допустил, сказав: «Братья и сестры, у нас гость, Петр, его мать из наших».

Мать моя действительно выросла в молоканской семье. Наш предок, тамбовский помещик Ивинский, увлекся идеями молокан, распустил крепостных, отказался от собственности и ушел в секту Семена Уклеина, сменив в его честь фамилию на Семенова. В 30-40-е годы XIX века тамбовские молокане перебрались в Армению, как раз тогда занятую Россией. Там мой прадед жил в Еленовке — теперь это город Севан у одноименного озера. Оттуда его сын, мой дед Михаил, уехал в Туркмению, где родилась и выросла моя мать, — но это уже другая история.

На обратной стороне прадедовской фотографии надпись: «На память родным в Асхабад, 8 августа 1894 года, Еленовка. Снято 3 октября 1889 года». Пышнобородый прадед с молодецкими усами — в длинном сюртуке-сибирке, прабабка в платке и белом переднике. Чинные.

Молокане, возникшие в России во второй половине XVIII века, были чем-то вроде православного протестантства. Их самоназвание — духовные христиане. Слово «молокане», которое посторонние возводят к тому, что эта секта употребляет в пост молоко, — из Первого послания апостола Петра: «Как новорожденные младенцы возлюбите чистое словесное молоко». Они сами — без посредников-церковников — читают и толкуют Писание. Общину возглавляет выборный пресвитер. Нет попов, нет церкви, нет икон, нет креста — как созданий не Божеских, а человеческих. Крест к тому же — орудие врагов Христовых. Оттого молокане и не крестятся, и крестины называют кстины. Крещение водой отрицается — отсыл к словам Иоанна Предтечи: «Я крестил вас крещением водным, а Идущий за мной будет крестить вас крещением духовным».

У молокан — несколько толков, подвидов, и сейчас в движении преобладают радикальные «прыгуны», сильно потеснившие так называемых «постоянных», более умеренных. «Прыгуны» — оттого что, «входя в дух» (в молитвенный экстаз), подпрыгивают, воздевая руки, и произносят нечто на неведомом языке. Это я видел на собраниях в Фиолетове — о чем позже.

Зажиточность у молокан всегда считалась добродетелью, ни невероятно трудолюбивы и добросовестны, законопослушны и миролюбивы (в Фиолетове помнят лишь одно убийство: лет семь назад, в драке — умышленного же не было никогда). Наконец, они не пьют. Где еще есть компактно проживающие общины русских людей, триста лет не пьющих? Моя мать, прошедшая фронт врачом-хирургом, умудрилась сохранить отвращение к алкоголю, отчего я много натерпелся в молодости.

Пресвитер «прыгунов» Николай Иванович — гладкий прямой пробор, глубоко посаженные внимательные глаза — считает, правда, что нынешние разболтались. «Как молодежь? — Да не очень. Балуются. — Попивают? — Да бывает. — А погуливают? — Да нет, даже пьяный к жене идет. — А как женятся? Родители договариваются? — Нет, родители только согласие дают, а так по любви». По любви-то, может, и по любви, но без общины, без воли пресвитера здесь не делается ничего серьезного.

Без иерархии невозможна никакая организация. Молокане отвергли священников, храм, церковное устройство — однако взамен создалась другая, но тоже структура. Даже еще более жесткая, поскольку в обычном православии власть распределяется между разными уровнями, здесь же выстраивается та самая вертикаль, о которой мечтает российское руководство. Все — семейные, рабочие, общинные дела — совершается только с одобрения пресвитера. Сельский староста Фиолетова, то есть официальный глава администрации, Алексей Ильич Новиков, в доме которого мы жили, спокойно говорит: «У меня власти примерно процентов десять, остальное — у Николая Ивановича».