Взывая к мифу - Ролло Мэй

Этот снова и снова возвращающийся сон, который можно рассматривать как его собственный, так как он родился в его воображении, проливает свет на навязчивые пьяные уличные драки самого Фицджеральда, вызванные тревогой. Этим сном говорится, что у него самого нет своего дома, что он всегда будет оставаться одинокими бездомным. И более того, его несут люди, которым нет до него никакого дела, а возможно, и то, что в глубине души никакого дела до него нет и нам. Именно поэтому при прочтении этой книги читателя так часто посещают ощущения греха и падения.

Слова «душевная привязанность» следует трактовать в их прямом смысле: это способность людей к состраданию, сочувствию, к общению на каких-то глубинных уровнях и к любви друг к другу. Они имеют некоторое отношение к мифу об Эросе в том виде, в котором его рассматривал Фрейд. Том и Дэйзи были лишены какого-либо чувства милосердия и сострадания, которое является одним из выражений душевной привязанности и которое обычно призвано смягчать человеческую жестокость.

Хайдеггер делает «заботу» (точнее – нем. Sorge. – Примеч. пер.) основой всего бытия: без нее наши «Я» схлопываются, мы теряем свою волю так же, как и утрачиваем собственную личность[115]. Иногда Фицджеральд как бы намекает на то, что недостаток у человека таким образом понимаемой «заботы» представляет собой собственно грех – неспособность ощущать и общаться с сердцем другого человека. Он даже дает понять, что тогда невозможно будет избежать насилия по отношению к самым глубинным чувствам и потребностям другого человека. Фицджеральд часто использует такие слова, как «невыразимый», «неописуемый», «непередаваемый», как будто отчаянно стремится передать читателю что-то, что на самом деле невозможно высказать словами, пытается изо всех сил объяснить, что мы на этой крошечной вращающейся планете испытываем острую необходимость любить друг друга, но можем это делать только отчасти. В последний день, после того рокового завтрака, за час до того, как Гэтсби окажется застрелен в своем бассейне, Ник и Гэтсби пытаются осмыслить те трагические события, которые произошли накануне. Гэтсби старается убедить самого себя, что Дэйзи могла любить Тома только «какую-то минуту, когда они только что поженились, но даже тогда меня она любила больше». На самом деле он при этом вслушивается, не зазвонит ли телефон, не пошлет ли Дэйзи ему какой-то знак. Но ничего не происходит.

Уходя, Ник обернулся и прокричал Гэтсби через лужайку: «Ничтожество на ничтожестве, вот они кто… Вы один стоите их всех, вместе взятых». Ник добавляет, что потом всегда «радовался, что сказал ему эти слова. Это была единственная похвала, которую ему привелось от меня услышать». И это несмотря на тот факт, что Ник считал, что «Гэтсби, казалось» воплощал «собой все, что» он «искренне презирал и презираю».

Две стороны одной личности Фицджеральда находились в лаокооновом конфликте между собой, и он на протяжении всей книги демонстрирует их находящимися в тесном контакте и контрастирующими друг с другом. Характерный дух эры джаза борется с целостной сущностью Фицджеральда, с его чувствительным воображением, которое поразительно ясно на одном уровне видело присущий 1920-м годам мотив греха и чего-то адского, а на другом – соблазнялось теми же самыми вещами, которые он вроде как ненавидел. Именно это делает книгу столь пронзительной.

Центральная тема романа Фицджеральда – одиночество. На разгульных вечеринках у Гэтсби при сопровождавших их звуках самой изощренной музыки, при всех танцах и обильных возлияниях не происходило никакого общения людей друг с другом, были только «пылкие взаимные приветствия никогда по имени друг дружку не знавших людей». А когда Гэтсби, провожая гостей, стоял на крыльце своего особняка, «нежданная пустота струилась из окон, из широкой двери, и от этого особенно одиноким казался на ступенях силуэт хозяина дома с поднятой в прощальном жесте рукой».

Ник сам особо чувствителен к атмосфере одиночества, в которую он погружается, бродя по нью-йоркским улицам. «Меня вдруг охватывала тоска одиночества, и эту же тоску я угадывал в других – в бедных молодых клерках… здесь, в этой полумгле, растрачивавших впустую лучшие мгновения вечера и жизни». После той знаменательной сцены в отеле «Плаза» Ник внезапно вспоминает, что сегодня у него день рождения. «Тридцать – это значило еще десять лет одиночества, все меньше друзей-холостяков, все меньше нерастраченных сил, все меньше волос на голове».

Но наиболее одинокой фигурой всей книги является сам Джей Гэтсби, хозяин всех этих фантастических празднеств, которые он сам не очень-то и любил. С того момента, как мы впервые встречаемся с ним, одиноко стоящим в сумерках на лужайке перед своим домом, тоскливо вглядывающимся в другой берег пролива Лонг-Айленд, где мерцает зеленый огонек причала дома Дэйзи, с этого самого момента до его похорон он является самым главным образчиком одиночества. Тот факт, что сам Гэтсби не осознавал свое одиночество в качестве такового, говорит даже еще больше: оно было для него не просто какой-то приходящей и уходящей эмоцией, а состоянием его характера, состоянием его бытия. Никто в мире не стоял за ним в его стремлении достичь своей цели; он действительно сделал себя сам, и – как и каждый такой человек – он был всецело обращен внутрь себя и отрезан от возможности каких-либо глубоких отношений с кем-либо. Для него каждый, кто приходил в его дом и уходил из него, служил цели, которая коренным образом отличалась от того, ради чего вроде бы и устраивались эти вечеринки, и этой целью было привести к нему Дэйзи.

Пока тело Гэтсби лежит в гробу, стоящем в его доме, Нику все время кажется, будто Гэтсби умоляет его: «Послушайте, старина, вы мне должны найти кого-нибудь… Не могу я пройти через это совсем один». В ответ Ник успокаивает мертвого Гэтсби: «Уж я вам найду кого-нибудь, Гэтсби. Будьте спокойны. Положитесь на меня, я вам кого-нибудь найду».

Но несмотря на все телефонные звонки Ника и на то, что похоронная процессия, состоявшая из трех автомобилей, прождала еще лишних полчаса, финальное одиночество Гэтсби на своих собственных похоронах выразилось в трех словах: никто не пришел. От Дэйзи не было ни одного слова, ни одного цветка. Мелкий дождичек внес свой вклад в мрачную унылую картину погребения, как будто сама природа была плакальщицей в момент этой невыносимой потери, когда казалось, что хоронят не просто человека, но также и всю американскую мечту. Главный миф всей Америки был тоже опущен в эту могилу.

Однако в маленькой кучке людей, собравшихся вокруг могилы, оказалось одно исключение: к вящему удивлению, на похоронах объявился один человек, который обычно напивался на вечеринках у Гэтсби. Он с удивлением восклицает: «Господи боже мой! Да ведь у него бывали сотни людей!» И потом добавляет фразу, что-то подобное которой наверняка в этот момент крутится в головах у всех читателей: «Бедный сукин сын». Похороны очень похожи на то, что имело место и в случае Вилли Ломана из «Смерти коммивояжера», за исключением того, что в данном случае нет даже маленькой горстки людей, которые задались бы вопросом, что же пошло не так.

Сам Фицджеральд чувствовал себя глубоко одиноким. Его экстравагантные выходки и навязчивую тягу к алкоголю можно расценить только как разрушавшие его самого попытки вырваться из своего одиночества. Ощущение отсутствия корней прошло через всю эру джаза. И только катастрофы 1930-х годов заставили нас прямо взглянуть в лицо нашим проблемам и спросить себя, а нет ли чего-нибудь неправильного в нашем отчуждении друг от друга, изоляции самих себя от фонтанирующей жизни?