Роксолана. Королева Востока - Осип Назарук

Сулейман вошел как обычно — важно, но теперь, как ей казалось, обрадованный. Увидев, что Настя сама моет ноги чумазой собачке, он засмеялся и весело спросил:

— Это еще что?

— Это калым, Сулейман, — ответила она тихо. Боль отзывалась в ее голосе звоном умирающего колокольчика. Она с минуту пыталась сдержаться, но потом не выдержала и слезы снова полились из ее глаз.

Сулейман встал, будто громом пораженный. Он еще ни разу не видел ее плачущей. Она была жива и прекрасна с жемчужинами слез на лице, как весна со своими мягкими дождями. Но внутренняя боль обжигала ее изнутри и проглядывала словно пожар сквозь окна дома.

Молодой падишах заинтересовался предметом, который вызвал эти слезы. В этот момент он и заметил деревянный крестик на собачке и прочел надпись… Впервые она назвала его по имени в минуту боли… для него это было музыкой. И тем сильнее он почувствовал ее боль и унижение. Он подавил гнев и сказал:

— О Хюррем! Ты получишь калым, который не получала ни одна из моих жен, и ни одна из жен моего покойного отца, — да смилуется Аллах над его душой!.. А придумавшие эту злую шутку за нее поплатятся!

Она остановилась и сложила молитвенно руки, сказав:

— Не делай ничего, чтобы не пострадали невиновные от твоего гнева! Ведь нельзя найти виновных в Серале — он населен тысячами людей!

— Ну я уж найду какой-то способ! — ответил молодой Сулейман. Он сам за нее закончил мыть ее «калым» и, вытерев собачку, положил на диван.

Он нервно прошелся несколько раз по комнате, улыбнулся любимой и вышел, взволнованный.

Уже из-за дверей сказал сон ей:

— О Хюррем! Если я не уйму эту ненависть с помощью страха, она будет разгораться с каждым разом все сильнее.

Это они сделали лишь для начала. Я знаю своих людей!

Он ровным шагом пошел по коридорам сераля. А Настя в страхе думала о том, что будет дальше.

* * *

На следующий день поутру Настя как обычно проснулась и выглянула в окно, выходящее во внутренний двор сераля. Она не слышала никаких напевов или звуков, хотя обычно жизнь уже кипела в это время. Все окна были закрыты. Под своим же она увидела двойную стражу и новых евнухов, которых она раньше не видела. Конечно, ей сообщали даже про самую незначительную новость в серале. Но теперь она ни о чем не знала. Удивленная Настя сама пошла к своим служанкам. Они все находились в одном месте и были явно напуганы. Увидев ее, они низко поклонились, а некоторые даже пали ниц.

— Что с вами? Что случилось? — спросила Настя испуганно.

— О госпожа, — ответила одна из ее невольниц. — Такого давно уже не было — прямо сейчас бьют батогами двух твоих евнухов перед воротами Джеляд-Одаси, куда их скоро поведут… А одну из лучших одалисок падишаха зашивают в кожаный мешок, чтобы затем утопить в Босфоре… Настя побледнела.

Она знала, что режим в серале был строгим, но не ожидала, что последуют такие ужасные кары за то, что ее оскорбили. Видимо, султан уже заявил судьям, что обида, нанесенная ей, уязвляет и его дом… Без этого подобная кара была бы невозможной. В ней что-то забеспокоилось. Благодарность своему могущественному покровителю боролась в ней со страхом вины за смерть трех человек — все это отражалось на ее лице.

Она указала на двух своих невольниц и сказала лишь:

— Пойдем!

Они встали. Она приказала подать ей плащ и сразу же вышла в их сопровождении.

В серале стояла кладбищенская тишина, а коридоры его пустовали. Евнухи, что стояли при входе около стражи, молча расступились перед ней, низко кланяясь. Вместе со служанками она перешла большой двор сераля. Она шла прямо ко входу в приемные покои султана, куда женщинам входить строго запрещалось.

Начальник янычар, который в тот момент был вместе с караулом у приемных покоев, узнал Роксолану по отсутствию вуали.

Ее знали уже все во дворце. Он встал в дверях и низко поклонился, сказав с опаской:

— О прекраснейшая из звезд дворца падишаха! Вход женщинам сюда запрещен!

Она не сказала ни слова, лишь тихо и скромно встала около него напротив дверей и стала ждать.

Начальник янычар разнервничался.

Вся стража будто остолбенела, так как раньше ничего подобного не видела. Янычары смотрели то на бледную Эль Хюррем, то на своего сбитого с толку начальника, который явно не знал, что предпринять. Через секунду он нашелся:

— О красивейший цветок из райского сада! Не входи в эту дверь! Я сам пойду и сообщу падишаху, что ты ждешь его перед ней…

Она молча кивнула головой в знак согласия.

Вскоре из своих приемных покоев появился сам молодой Сулейман. Он шел твердым шагом, подобный грозовой туче. За ним следовали высокопоставленные чиновники.

Вид молодой Эль Хюррем, что скромно стояла около дверей приемных покоев, стер гнев с его сурового лица падишаха. Он спросил:

— Чем я мог бы помочь тебе, о Хюррем?

— Сохрани жизнь троим несчастным! — сказала она и сложила руки как ребенок.

Лицо сына Селима Грозного снова стало строгим! Он молча стоял, Но один из чиновников ответил за него:

— Но, госпожа, нельзя отменить кару за оскорбление падишаха!

— Но можно смягчить наказание, — ответила она. — Я бы слишком страшилась падишаха, если бы за такую провинность пришлось платить тремя жизнями, — добавила она так тихо и невинно, что султан снова переменился в лице.

Все смотрели на него, ожидая развязки этой необычной аудиенции, невиданной ранее во дворце султанов.

— Отменить казнь по ходатайству Эль Хюррем, — сказал он коротко, улыбнулся ей и исчез в коридорах своих приемных покоев.

* * *

В тот же вечер падишах посетил Эль Хюррем. Как только он переступил порог, спросил:

— Ты полагаешь, Эль Хюррем, что так ты завоюешь любовь женщин моего гарема? Известно ли тебе, что та, которой ты спасла жизнь, даже не изъявила желания от благодарить тебя?

Она подумала и ответила:

— Но я не для этого просила сохранить ей жизнь.

— Для чего же?

— Так учит Бог, что умер на кресте.

Падишах задумался. Затем он спросил:

— Но что именно он проповедует?

— Он учит: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас…» По воле своей матери я должна была стать невестой Бога, что умер на кресте…

Молодой Сулейман загрустил. Взгляд его стал глубоким, будто он вчитывался в душу Насти. В тот момент он понял то, чего не мог понять на Святом Афоне. Он понял, почему эти неверные так держатся своего символа. Перед ним открылся доселе закрытый, заповедный уголок души его возлюбленной, что расцветал невиданным цветом. В то же время любовь его все возрастала, хотя росла и боль из-за страха утраты.