Валькирия в черном - Татьяна Степанова

Они собираются на ночную вылазку из дома и открывают осторожно окно, выбираются наружу.

Впервые вдвоем. Раньше так делал лишь старший, а младший украдкой ябедничал матери. Но в ту летнюю ночь…

Как и в эту летнюю ночь…

Брат Сашка убит и давно уже гниет в своем дорогом кипрском гробу на местном кладбище.

Но вот ему всего двенадцать, и они вместе идут по темной дороге и углубляются в лес.

Как такое возможно?

И почему именно это разбудило, заставив искупаться в собственном холодном поту? Не гроб, заталкиваемый в катафалк под звуки греческого оркестра, не осколки стекла на полу бара, а вот это…

Ведь этого нет, не было никогда.

Но он это видит, как они вдвоем углубляются в лес, как выходят на то самое место, где когда-то давно был пионерский лагерь. Тот самый.

Гнилые бревна, битый кирпич… развалины лагерной столовой, ржавые столбы и обрывки волейбольной сетки, разбитые доски трибун, где был маленький стадион, где они бегали кросс под звуки спортивного свистка…

Она держала свисток во рту.

– Тише ты, придурок, как тут клево… просто жуть берет. Надо взять что-то, а то пацаны завтра утром не поверят, что мы ходили сюда ночью.

Брат Сашка находит в траве железяку и крадучись подступает к гипсовой статуе – «пионер с горном». Он собирается отбить у статуи голову, потому что рук давно уже нет. Прошлые поколения электрогорских пацанов, приходя сюда, испытывая страх и восторг, искали и для себя сувениры с «проклятого места».

Он бьет железякой гипсового придурка по шее, стараясь перерубить, и этот звук… глухой звук словно выманивает ее из норы…

Мишель видит ее сначала только со спины. Высокая, длинноногая, стройная, в смешных серых бриджах и полосатой фуфайке, она крутит на тонкой талии обруч хулахуп.

А во рту у нее спортивный свисток. Ведь она преподавала физкультуру, судила забеги на скорость по нормам ГТО и волейбольные матчи.

Обруч крутится на тонкой женской талии, светлые кудрявые локоны волнует ночной ветерок, а затем обруч спускается на бедра и ниже…

А вместо ног у нее хвост змеиный. И сама она как змея.

Вот она протягивает руку, острые ногти, покрытые алым лаком, впиваются в запястье Мишеля, и она тянет его к себе и обвивается своим змеиным телом вокруг его ног, бедер, крепко прижимая, сковывая, лишая воли и затем поворачивается лицом.

Мишель Пархоменко видит лицо Гертруды. Но это не Гертруда. Сейчас она мертва, а тогда… она еще не родилась.

Это лицо… его невозможно описать…

Во рту нет свистка.

Полные, крашенные яркой помадой губы чуть приоткрываются, и между ними показывается язык – длинный, раздвоенный, змеиный.

Язык тянется к губам, вот он касается их.

Мишель Пархоменко… тот восьмилетний и нынешний взрослый, ощущает, как капля яда стекает с зубов змеиных и оказывается у него во рту.

Взрослый срывается с постели и, шатаясь, бредет в ванную. Под светом желтой лампочки над зеркалом включает воду и полощет рот, отплевывается, затем жадно пьет прямо из-под крана.

Той, со змеиным языком, нигде не видно. Зато брат, двенадцатилетний Сашка, с гордостью показывает Мишелю в зеркале ванной отбитую голову гипсового пионера.

Он кричит: «Вот, это моя, придурок!»

Он лежит в своем полированном дубовом гробу.

Он ведь не был отравлен, в него попала пуля.

Мишель Пархоменко возвращается в постель, но перед этим зажигает в спальне свет.

Это лишь ночной кошмар. Они снились прежде, и будут сниться, так уж повелось.

Совету полковника Гущина Катя последовала в полной мере.

Приехав домой, она первым делом встала под горячий душ, затем сварила себе чашку сладкого какао, затем задвинула шторы в спальне, закрыла балкон, чтобы уличный шум и солнечный свет не мешали, и нырнула в мягкую постель.

Спокойной ночи! Электронные часы-будильник показывали полдень.

Спала она долго, сладко, крепко и без всяких сновидений. Проснувшись, с удовлетворением отметила, что уже семь вечера, и ринулась на кухню.

Голодная как волчонок. Нет, как стая волков!

Учитывая, что за прошедшие сутки в Электрогорске она и маковой росинки не проглотила, не считая стакана треклятого кофе…

Все пошло в ход, все, и какая уж там, простите, диета, какие «Ах, ах не ешьте на ночь!».

Бутерброд с ветчиной, зеленым салатом, маринованными огурцами, горчицей и хреном; омлет с зеленью, той, что с позавчерашнего дня вяла безропотно в холодильнике – укроп, кинза, базилик, зеленый лук; пирожное безе, персик и еще сладкий чай с лимоном.

Катя умяла все это, смолотила как мельница, а потом с удивлением и укором уставилась на пустые тарелки.

Это не есть хорошо – вот так, простите за грубость, жрать.

Такие вот перегрузки этому чертову Электрогорску она еще припомнит. Что же выходит – сначала там есть было некогда, а потом кусок в горло не лез по причине… по той самой причине, что отравления в этом городке были, есть и… получается, будут еще?

Паранойя, вот так она и подкрадывается тихими неслышными шагами… отравитель, там в Электрогорске снова орудует отравитель… С паранойей такого сорта можно бороться тут, в Москве, в своей квартире, на собственной кухне у полного холодильника, но что делать там, на месте, когда она… они все вернутся туда?

Катя начала составлять план действий. Сначала набрала сотовый номер своего непосредственного шефа, начальника пресс-центра, и рассказала ему все об электрогорских событиях. За исключением самой ранней истории.

Шеф – милейший человек и сам бывший криминальный милицейский репортер из газеты «Щит и меч» – сразу же заинтересовался:

– Отравление? Это же такая редкость в практике. Даю добро на командировку, недели тебе хватит? В общем, смотри сама по обстоятельствам. Репортаж о работе по раскрытию отравления – это всегда интересно, это как хороший детектив. Только Гущин… ах, есть договоренность с ним? И как это ты с ним умеешь договариваться, он тебя всегда к расследованию допускает. А остальные корреспонденты к нему и соваться боятся. В чем тут секрет?

Кате хотелось ответить, что, возможно, секрет в том, что в сердце полковника Гущина попала пуля… при штурме одного дома… в бронежилет, но ведь точно в сердце, ни на миллиметр не отклонилась.

Но она не стала развивать эту тему. И не потому что ее непосредственный шеф не понял бы. Понял бы, он умен, и он профи. Просто не хотелось вспоминать такие мрачные истории, отправляясь в город, где свои мрачные истории стали частью местного колорита.