Царство Небесное силою берется - Фланнери О'Коннор

К тому времени он уже понял, что его собственное душевное равновесие зависит от присутствия сына. Он мог держать свое жутковатое чувство любви к миру под контролем до тех пор, пока эта любовь была направлена на Пресвитера, но, если бы с ребенком что-то случилось, ему пришлось бы остаться с этим чувством один на один. Тогда весь мир превратился бы для него в полоумного ребенка, и этот ребенок был бы — его собственый. Он думал о том, что стал бы делать, случись что с Пресвитером. Ему пришлось бы все силы бросить на то, чтобы сопротивляться очевидному; каждой клеточкой своего тела, всеми фибрами души ему пришлось бы подавлять в себе любую попытку почувствовать что бы то ни было, подумать о чем бы то ни было. Ему пришлось бы провести полную и всеобъемлющую анестезию собственной жизни. Он встряхнул головой, чтобы избавиться от этих неприятных мыслей. В голове прояснилось, но мысли вскоре вернулись, одна за другой. Он почувствовал, как где-то внутри у него нарастает мрачная и мощная тяга, подводный ток знакомого предчувствия, как будто он снова стал мальчиком и ждет Христа.

Машина, словно по собственной воле, свернула на проселочную дорогу, которая была до того знакома, что его задумчивость как рукой сняло. Он ударил по тормозам.

Дорога была узкая и ухабистая и шла меж двух высоких рыжих откосов. Рейбер сердито осмотрелся. Он вовсе не собирался приезжать сюда сегодня. Машина стояла на вершине холма, и откосы по обе стороны дороги казались ему входом в царство, вход в которое сопряжен для него с риском для жизни. Дорогу было видно примерно на четверть мили. Она бежала вниз, а потом поворачивала и исчезала за краем леса. В первый раз, когда он был здесь, они ехали по этой дороге в обратном направлении. На перекрестке их с дядей встретил негр с мулом и телегой, на край которой они уселись и поехали, болтая ногами. Он наклонился и почти всю дорогу смотрел на только что оставленные в пыли следы копыт мула.

В конце концов он решил, что неплохо было бы взглянуть на Паудерхед сегодня, чтобы завтра, когда он приедет с мальчиком, эти места не преподнесли никаких сюрпризов ему самому, однако, даже приняв такое решение, он еще какое-то время не двигался с места. Он помнил, дорога тянется еще мили на четыре или на пять, потом нужно пройти через лес и в конце концов пересечь поле. С отчетливым чувством досады он подумал о том, что придется пересекать его дважды — сегодня, а потом еще раз, завтра. Об этом поле он вообще думал с неприязнью. Потом, словно для того чтобы перестать думать, он резко надавил на педаль газа и уверенно поехал вперед. Пресвитер скакал у него за спиной, лопоча что-то непонятное и визжа от восторга.

По мере приближения к лесу дорога становилась все уже и постепенно превратилась в ухабистую тележную колею, так что скорость пришлось сбавить до минимума. Наконец он остановился на маленькой полянке, сплошь заросшей диким сорго и густым ежевичником, где дорога упиралась в опушку леса. Пресвитер выпрыгнул из машины и кинулся к зарослям ежевики, над которыми кружили яркие полосатые осы. Рейбер кинулся за ним следом и успел поймать его прежде, чем тот схватил осу. Затем он осторожно сорвал ягоду и протянул ее малышу. Тот внимательно изучил ее, а потом, виновато улыбнувшись, отдал назад, как будто они с отцом выполняли некую привычную церемонию. Рейбер выбросил ягоду и пошел искать тропинку через лес.

Он взял ребенка за руку и потащил за собой в прогал между деревьями, который, как ему казалось, скоро должен был перерасти в тропинку. Лес тут же окружил его со всех сторон, таинственный и чужой. «Ну вот, спускаюсь под землю, чтобы побеседовать с дядиной тенью», — с раздражением подумал он, и ему вдруг стало интересно, лежат ли до сих пор в золе обуглившиеся стариковы кости. На этой мысли он едва не запнулся, но тут же пошел дальше. Пресвитер во все глаза таращился по сторонам и потому еле шел. Он задрал голову и, открыв рот, смотрел вверх, как будто его вели по какому-то величественному, грандиозному дворцу. С него слетела шляпа. Рейбер подобрал ее, натянул малышу на голову и потащил его дальше. Где-то ниже по склону в полной тишине какая-то птица вывела четыре кристально-чистых звука. Ребенок, затаив дыхание, остановился.

Рейбер вдруг понял, что сегодня, вдвоем с Пресвитером, ему не пересечь поля и до цели не добраться. Завтра, когда рядом с ним будет другой мальчик и у него будет чем занять голову, все будет проще. Он вспомнил, что где-то здесь есть такое место, где растут два дерева, и, если смотреть между ними, будет видно ту самую вырубку. Когда он в первый раз шел через этот лес с дядей, они остановились там, и дядя, вытянув руку, показал ему на покосившийся некрашеный дом, стоявший на голом утоптанном дворе.

— Вот и пришли, — сказал он, — и когда-нибудь все это будет твоим — этот лес, это поле и этот прекрасный дом.

Рейбер вспомнил, как сердце тогда чуть не выпрыгнуло у него из груди.

И вдруг до него дошло, что это место действительно принадлежит ему. За всеми переживаниями из-за того, что к нему вернулся мальчик, он совсем забыл о праве собственности. Он остановился, пораженный мыслью о том, что теперь он действительно всем этим владеет. Вокруг росли его деревья, спокойные и величественные, часть того мира, законы которого не менялись с первого дня Творения. Его сердце исступленно забилось. Он быстро прикинул, что стоимость этого леса вполне могла бы покрыть расходы на обучение мальчика в колледже. На душе у него стало легче. Он потянул ребенка за собой, пытаясь отыскать то место, откуда виден дом. Он прошел всего несколько ярдов, и впереди сверкнул открытый кусок неба: то самое место. Он отпустил Пресвитера и пошел вперед.

Перед ним было то самое раздвоенное дерево, или по крайней мере так ему показалось. Опершись рукой об один из стволов, он подался вперед и выглянул из развилки. Взгляд его наскоро, ни за что не уцепившись, скользнул по-над полем, а потом вдруг резко остановился на том месте, где прежде стоял дом. Там торчали две трубы и между ними — куча обугленного мусора.

Он стоял с пустым, спокойным выражением на лице, и только как-то странно защемило сердце. Даже если кости и лежат в золе, с такого расстояния разглядеть их все равно было никак невозможно, однако перед ним тут же встал образ старика, такого, каким он был когда-то. Тот стоял на краю двора, подняв руку в знак приветствия, а сам Рейбер торчал, как перст, посреди поля, сжав кулаки, и пытался кричать, пытался сделать так, чтобы его подростковая ярость нашла выражение в простых и понятных словах. Стоял и орал во всю глотку: «Ты сумасшедший! Ты сумасшедший! Ты все врал! И вместо мозгов у тебя дерьмо собачье, и самое место тебе — в психушке!» — а потом он развернулся и побежал прочь, унося с собой одно-единственное воспоминание: о том, как изменилось лицо старика, как на нем невесть откуда появилось выражение тайной муки, и этого выражения он так и не смог забыть — никогда. И снова увидел его, глядя на две голые печные трубы.

Он почувствовал, как что-то прикоснулось к его руке, и посмотрел вниз, хотя перед глазами у него стояло все то же выражение на лице у старика, и он едва ли отдавал себе отчет в том, что перед ним теперь совсем другое лицо, лицо Пресвитера. Малыш хотел, чтобы его подняли, чтобы он тоже смог посмотреть сквозь дерево. Рейбер задумчиво поднял его и стал держать между стволами, лицом к вырубке. Ему показалось, что в бессмысленных, как забор, серых глазах отражается разрушенный дом. Через некоторое время малыш обернулся и стал смотреть на него. Рейбера вдруг охватило ужасное чувство утраты. Он понял, что не может больше здесь оставаться ни секунды. Держа малыша на руках, он развернулся и быстро пошел прочь той дорогой, которой пришел.