Царство Небесное силою берется - Фланнери О'Коннор

Он лениво наблюдал, как в окне поднимается круглая красная луна. Она была как солнце, только на обратной стороне земли. Он принял решение. По возвращении мальчика он скажет: «Мы с Пресвитером сегодня же возвращаемся в город. Ты можешь поехать с нами, но только при соблюдении следующих условий: ты не начинаешь действовать со мной заодно — ты действуешь со мной заодно, целиком и полностью. Ты меняешь свое отношение ко мне и к жизни, ты проходишь тесты, ты готовишься осенью пойти в школу. И прямо сейчас ты снимешь с головы эту шляпу и выбросишь ее в окно. Если ты на все это не согласен, мы с Пресвитером уезжаем без тебя».

Потребовалось пять дней, чтобы все встало на свои места. Он вспомнил свои дурацкие чувства в ту ночь, когда появился мальчик, вспомнил, как сидел у его постели и думал, что теперь у него наконец-то есть сын, перед которым открыто будущее. Он вспомнил, как шел за ним по темным переулкам, чтобы оказаться в конце концов в этой отвратительной молельне, вспомнил, каким был идиотом, когда стоял под окном и слушал проповедь сумасшедшей девочки. Теперь он едва мог в это поверить. Даже прежняя идея отвезти мальчика назад в Паудерхед казалась теперь нелепой, а поехать туда сегодня днем мог только психически нездоровый человек. Ему было стыдно за свои сомнения, за неуверенность, за свое настойчивое стремление изменить мальчика. Теперь он не видел во всем этом абсолютно никакого смысла. Он почувствовал, что после пяти дней безумия к нему вернулся здравый смысл. Он с нетерпением ждал, когда же они вернутся, чтобы как можно скорее выдвинуть свой ультиматум.

Он закрыл глаза и подробно представил себе эту картину: угрюмое лицо мальчика, попавшего в безвыходное положение, вынужденного опустить свои нахальные глаза. Его сила заключалась теперь в том, что ему было безразлично, останется мальчишка или нет. Улыбнувшись, он подумал, что его безразличие не идеально: он безусловно хотел, чтобы мальчик убрался восвояси. Скоро он задремал опять и опять вместе с Пресвитером спасался на машине от надвигавшегося торнадо.

Когда он снова проснулся, луна, успевшая добраться уже до середины окна, светила привычным блеклым светом. Он сел, вздрогнув всем телом, как будто в лицо ему заглянул чужой человек, вестник, который только что, задыхаясь, вошел к нему в комнату.

Он встал, подошел к окну и выглянул наружу. Небо было совершенно черным, по озеру пролегла четкая лунная дорожка. Сощурив глаза, он высунулся из окна, но ничего не увидел. В самой этой тишине что-то было не так. Он включил слуховой аппарат, и голова сразу загудела от монотонного скрежета сверчков и древесных лягушек. Он подождал. Потом, за секунду до того, как случилось непоправимое, он ухватился за металлическую коробочку слухового аппарата, словно когтями впившись в собственное сердце. В тишине раздался вопль.

Он не пошевелился. Он стоял абсолютно неподвижно, оцепенев, ничего не чувствуя, пока слуховой аппарат ловил и пережевывал отдаленные звуки жестокой, длительной борьбы. Вопль прервался, но потом возник снова. Теперь он звучал ровно, то усиливаясь, то затухая. Аппарат создавал иллюзию, что эти звуки вырываются из него самого, что там, внутри, кто-то пытается освободиться, продраться наружу сквозь плоть. Он стиснул зубы. Мышцы на лице напряглись, обнаружив под кожей живые линии боли, более жесткой, чем кость. Его лицо окаменело. Ни единый крик не должен ускользнуть от него. Он знал только одно, только в одном был уверен — ни единый крик не должен от него ускользнуть.

Вопль то усиливался, то затухал, потом взметнулся последний раз, в самый решающий момент, как будто после сотен лет ожидания смог наконец прорваться в спасительную тишину. И над ним опять сомкнулись мелкие ночные звуки.

Он так и остался стоять у окна. Он знал, что случилось. То, что случилось, было так же очевидно, как если бы он

сам стоял в воде вместе с мальчиком, и они вдвоем не давали ребенку всплыть, пока тот не перестал биться. Он стоял и смотрел через тихий, пустой водоем на стоящий у воды темный лес. Мальчик, скорее всего, шел сейчас по этому лесу навстречу своей ужасной судьбе. Он знал, инстинктом настолько же верным, как монотонное, механическое биение собственного сердца, что, даже утопив ребенка, мальчик окрестил его, что теперь ему не миновать всего того, к чему его готовил старик, и что сейчас он бредет сквозь черный лес, чтобы сшибиться в отчаянной схватке со своей судьбой.

Он стоял, пытаясь вспомнить что-то очень важное, пока не ушел от окна. Наконец он ухватил эту мысль, такую неясную и далекую, словно все это уже произошло, причем давно, очень давно. Завтра нужно будет прочесать озеро, чтобы найти Пресвитера.

Он стоял и ждал, когда невыносимая боль, нестерпимая мука, которые он должен был ощутить, охватят его, чтобы можно было не обращать на них внимания, но так ничего и не почувствовал. Он так и стоял у окна, с чувством удивительной легкости во всем теле, пока не понял, что не будет никакой боли, которую нужно было бы преодолевать.

В свете фар у обочины дороги появился мальчик. Слегка подобравшись, он повернулся и выжидательно смотрел на машину. В его глазах на секунду зажегся красный огонек, совсем как у кроликов и оленей, которые ночью стрелой проносятся перед мчащими по шоссе автомобилями. Штаны у него были мокрые до колен, как будто он пробирался через болото. Шофер выскочившего из темноты грузовика выглядел в громоздкой стеклянной кабине совсем карликом, он резко ударил по тормозам и, пустив мотор работать на холостых оборотах, потянулся через соседнее сиденье и открыл дверцу. Мальчик забрался в кабину.

Это был дальнобойный грузовик, огромный и похожий на скелет доисторического ящера, и в кузове он вез четыре автомобиля, подогнанных тесно один к другому, как патроны в магазине. Шофер, жилистый мужчина с резко загнутым книзу носом и тяжелыми веками, подозрительно оглядел попутчика, потом нажал на сцепление, и грузовик, отчаянно взревев, тронулся с места.

— Если ты, приятель, хочешь, чтобы я тебя подбросил, не давай мне спать, — сказал он. — Я тебя не для того подобрал, чтоб тебе одолжение сделать.

По голосу было понятно, что он из какой-то другой части страны. Концы его фраз, как хвосты, неизменно загибались вверх.

Таруотер открыл рот, словно надеясь, что слова появятся сами собой, но ничего подобного не произошло. Так он и сидел, уставившись на шофера, с полуоткрытым ртом. Лицо его было бледным.

— Парень, я не шучу, — сказал шофер.

Мальчик крепко прижимал локти к бокам, чтобы его не трясло.

— Мне только доехать, где это шоссе выходит на пятьдесят шестое,— сказал он наконец. Его голос как-то странно скакал вверх-вниз, как будто он впервые открыл рот после какой-то страшной неудачи. Казалось, он постоянно слушает сам себя, пытаясь сквозь это дрожание различить некую твердую звуковую основу.

— Давай рассказывай что-нибудь, — сказал шофер. Мальчик облизал губы. Через секунду он сказал высоким, совершенно не слушающимся голосом: