Русская Прага - Наталья Командорова

Небезынтересной для иммиграционных служб государств представляется вывод, сделанный Аркадием Тимофеевичем в заключение истории о сошедшем с ума соотечественнике за границей: «…выдержи Андрюшу в проектированном мною подготовительном карантине — ничего бы этого и не было…

Нет того, чтобы позаботиться о приезжающих…»

«Нет человека деликатнее…»

За какую бы тему ни брался Аркадий Тимофеевич в период пребывания в Праге, из-под его пера выходили блистательные, наполненные глубоким философским смыслом, сюжеты, выводы и уроки из которых во многом полезны и для современников. Пожалуй, хрестоматийным для дипломатов, разведчиков и создателей разнообразных объединительных «миссий», «идей» и «платформ» мог бы стать рассказ Аверченко о том, как он однажды задался целью вывести из себя чеха.

«Нет на свете человека деликатнее и воспитаннее чеха… — писал Аверченко. — Он ласков. Он заботлив. Он внимателен. Невозмутим. Всегда прекрасное расположение духа. Исключительно любит нас, русских. Я никогда не видел, чтобы чех в обществе вышел из себя. А для меня нет ничего приятнее, как взваливать на свои плечи самую трудную задачу в мире. Поэтому я решил вывести чеха из себя…».

Первым выпадом в адрес чеха была голословная фраза: «Мне ваше правительство не нравится…» В ответ, — вместо расхожего «Сам дурак!», — чех неожиданно кротко начал оправдываться: «Видите ли, у нас правительство еще молодое. В будущем оно сделается старше, опытнее и, вероятно, не будет делать тех ошибок, которые вы имеете в виду…»

Интересно, что подразумевал сам Аверченко под «ошибками», которые совершало чешское правительство в те времена?..

Дальнейшие нарочитые провокационные «нападки» не возымели действия. Чех по-прежнему, очень деликатно, защищал и свою любимую старую Прагу, и старался доказать преимущества хорошей перины для человека в холодную погоду, с извинениями защищал «непросвещенность» пражских кельнеров, которые, в нарушение русских традиций, «норовят притащить водку к сладкому» во время обеда, а в оправдание нарушения порядков объяснял исторически сложившейся привычкой следовать правилам употребления чешского «национального напитка» — пива…

«Я кричал, жестикулировал, выдумывал самые тяжелые вещи — чехи были неизменно вежливы, кротки и безмятежны…» Их терпимости, казалось, не было предела…

Как возникают порой международные скандалы

Герой рассказа Аверченко — русский «нарочитый провокатор» — еще долго бился о «каменную стену» чешской деликатности, охрип даже, бедняга, пока наконец, «не найдя больше других недостатков, ворчливо сказал:

— И потом мне совершенно не нравятся ваши…..боюсь даже написать произнесенное… слово, потому что — едва это слово прозвучало — с моими компаньонами произошла разительная, волшебная перемена… Лица их налились кровью, глаза засверкали негодованием, и мужественные кулаки, как молоты, застучали по безвинному столу.

— Вы у нас в Чехии гость! — загремели голоса. — И поэтому невежливо говорить в Чехии такие вещи! Если вам не нравится — уезжайте к себе в Россию!..

"Господи! — недоумевал горе-экспериментатор. — За что они так на меня напали? Ведь я только сказал, что мне не нравится такая простая вещь, как… кнедлики!!!!!"

Вот то слово, которое привело в возмущение и ярость моих друзей-чехов…

— Позвольте, господа, — оправдывался я. — Ну что в них хорошего? Что такое — кнедлики?! Это вареный, тяжелый, как свинец, хлеб, который кирпичом ложится в желудке. Ведь если я буду есть кнедлики каждый день — у меня в желудке будет кирпичный дом!

— У вас не в желудке кирпич, — кричал мой сосед по столу, — а в сердце у вас кирпич! Да ели ли вы когда-нибудь настоящие кнедлики?!

А другой чех, — самый деликатный, — сказал:

— Я и забыл, что мне нужно домой…

— Пойду и я, — встал другой…

Я остался в грустном одиночестве…

…Неужели такой пустяк может повести к международным осложнениям и к разрыву дипломатических сношений?..»

В бесхитростных «бытовых» сюжетах Аверченко, возможно, сформулировал свою личностную «миссию» изгнанника поневоле: чтобы не превратиться в замкнутом эмигрантском пространстве в «стеклянного человека» с «наполеоновскими комплексами», он старался больше любить Россию в себе, а не себя — в России. Аркадий Тимофеевич с громадным почтением и уважением относился к стране, которая дала ему приют. А искрометный юмор писателя стал безотказным ключиком к пониманию его творчества не только в русской среде, но и чешской общественностью.

«Какой я теперь русский писатель?..»

Пражские почитатели и друзья-чехи хорошо знали и любили Аверченко не только за то, что он с большим уважением относился к их гастрономическим приверженностям и национальным традициям. Еще задолго до его эмиграции, с 1908–1909 годов, здесь появились первые переводы его рассказов. И, пожалуй, с тех пор мало нашлось бы в Чехии печатных органов, которые не публиковали произведения Аверченко. После его переезда в Прагу появились переводные сборники писателя.

Николай Брешко-Брешковский

Аверченко неоднократно заявлял о своих намерениях обрести в Праге тихую гавань, а также о том, что Чехия стала для него второй родиной. Друг Аркадия Тимофеевича критик Петр Моисеевич Пильский отмечал, что Аверченко «был очень прилично устроен в Праге».

«Недавно я прогуливался в сопровождении своего импресарио по улицам Праги, погруженный в тихое умиление, — писал Аверченко о своем восприятии приютившей его Праги. — О, прекрасная старуха, милая сердцу каждого художника… сколько веков копила ты свои каменные сокровища и как ты ревниво бережешь их, подобно скупому рыцарю…». Аркадий Тимофеевич в Праге постоянно жил на Вацлавской площади в гостинице «Злата Гуса». Внешне — неприступный франт в пенсне, визитке и галстуке-бабочке, Аверченко в общении с людьми был всегда доброжелательным и контактным.

Но тоска не покидала удачливого и знаменитого писателя. Литератор Николай Брешко-Брешковский отмечал: «Чехи носили его на руках. Много переводили, щедро платили. По всей эмиграции шли пьесы, приносили авторские. Жилось хорошо! Внешне Аверченко оставался прежним. Тот же мягкий юмор, то же любвеобильное отношение к людям, но угадывалась какая-то надтреснутость. Он скорбел по России, замученной, истерзанной, и порой эта скорбь трагически откликалась в его новых рассказах…»

Летом 1924 года здоровье Аркадия Тимофеевича ухудшилось. После операции по удалению глаза начало давать серьезные сбои сердце: оно болело не то от физического недомогания, не то от одиночества, не то от горечи неосуществленных творческих планов…