Киевская Русь. Волк - Оксана Крюкова

Тут Мила к нему бросилась да стала руки молодецкие целовать.

– Ты прости меня, мой голубчик, мой друг и зазноба моя! Ты прости меня, девку глупую!

Она ему руки целовала, а Радомир стоял не шелохнувшись. Не мог простить, но и отпустить не мог. Люба она ему была даже сейчас, после предательства.

Мила же, руки молодца отпустив, поклонилась ему в пояс чинно и сказала, выпрямившись:

– Коли простишь меня и в женки свои возьмешь, век тебе буду хорошей женой, вернее меня никого не найдешь, на том клянусь сырой землей! – и подняла она землицы горстку из-под ног своих да поцеловала, клятву скрепляя. – А коли не простишь, стану женой Емели, и забудем прошлое.

Сказала это твердо да прямо перед дружинником встала, ожидая его приговора. Радомир же посмотрел в очи девичьи, что цвета неба были, и понял, что не сможет без них жить, не сможет другую девку приласкать, о Миле не думая. Подошел к Ладе своей да поцеловал в губы красные.

– Никому тебя не отдам, ни сыну боярскому, ни даже княжескому! –прошептал страстно на ушко девичье. А Мила от речей таких расплакалась, к молодцу прижавшись. Простил!

***

Много гостей пришло на свадьбу десятника княжеского с дочерью купеческой. Столы от яств ломились, медовая рекой лилась. Молодым хвалы да пожелания детишек со всех сторон сыпались. Мила вся счастьем искрилась, любимому в глаза заглядывала да сияла, как солнышко утреннее.

Радомир не мог жене своей молодой нарадоваться. Правильно сделал, что простил! Лучше жены ему вовек не найти. Ведь и верность ему поклялась хранить, сырую землю на том поцеловав. Не обманет уже, побоявшись богов разгневать.

– Целуйтесь, целуйтесь! – кричали вокруг.

Молодые стали целоваться всем на радость. Ох как целовались, крепко да долго!

А почетным гостем на свадьбе был сам Ярослав. Сидел рядом с молодыми, смотрел на их радость. Да сердца его веселье общее не трогало. Не понимал он, как Радомир простить смог. Знал же друг старший, что Мила его с сыном боярским не просто хаживала, а в горнице своей ночками темными принимала. Он бы никогда такого не простил. Но Радомир не Ярослав. Вон как жене улыбается да целует нежно. Не понимал того сотник княжеский, ох как не понимал.

Стал осматривать Ярослав холодными своими глазищами столы праздничные. Вон Мстислав с какой-то девкой сидит, болтает весело. Вон еще девицы сидят, да без молодцев, чай, подружки невесты. А вон и купцы знатные о чем-то спорят. Рассмотрел он всех гостей взглядом равнодушным да замер неожиданно. На другой стороне стола в самом конце сидит себе тихо девица с глазами зелеными, волосами златыми да щечками персиковыми. Не поверил сначала сотник своим глазам, будто видение перед ним предстало, давно забытое! Но нет, не видение. Девица пошевелилась, улыбнулась какому-то старику, что подле нее сидел, да чуть стесняясь, глазки в пол опуская о чем-то говорить стала с купцами прочими. Те смеялись от ее слов да снова о чем-то расспрашивали. И снова смеялись. Ярослав смотрел на девку ту открыто да внимательно, а на лбу морщина скорбная прорезалась.

Таким и увидела его Святослава, дочь купеческая. Повернулась она направо, чтоб купцу пожилому, что подле нее сидел, шутку рассказать, да заметила глаза серые, что пристально на нее с другого конца стола пиршественного смотрят.

Подняла она очи свои изумрудные да застыла вся, побледнев. Ярослав тоже побледнел, взгляд девицы поймав. Так и смотрели друг на друга через весь стол, оба бледные. Долго смотрели, глаз не отрывая. Но никто из гостей того не заметил, все молодоженами любовались.

Святослава же от волнения, что сердце ее обуяло, рот алый приоткрыла, воздух хватая. В груди у нее все сжалось. Потянулась она к чаше с медовой да осушила всю до дна залпом!

– Ты бы не пила так много, доченька, а то охмелеешь быстро! – посмеялся над ней отец, что справа от нее сидел.

А Святославе того и надобно было. Не верила она, что сам Ярослав пред ней сидел! Не могло того быть. Знала, что он в Хазарии решил надолго остаться, с князем бить врагов до последнего. О том весь киевский люд поговаривал. Мол, бьет славно хазар сотник юный, вот воеводой в тех краях и останется. Ан нет, вон он сидит прямо напротив нее да глазами своими серыми изучает внимательно.

Девица еще раз на него взглянула. А вдруг видение? Нет, глаза ее не обманывали: Ярослав! Очи серые да глубокие, губы плотно сжаты, о чем-то тяжко думает. Окинула Святослава его всего своим взглядом ясным. Изменился молодец. Сидит чинно, властно рукой на стол оперся, голова высоко поднята. На кудрях белых шапка высокая сотника прославленного громоздится, плащ мехом горностая подбит да цепочкой золотой застегнут. А на руках перчатки добрые из кожи редкой. Уже не тот Ярослав юнец новгородский, коим знала его когда-то Святослава. Сидит пред ней муж властный да грозный. Из волчонка матерым волком стал. То она и по глазам его ледяным да суровым поняла.

Ярослав же, окончательно признав, кто перед ним сидит да глазами изумрудными сверкает, нахмурился. Во взгляде такая злость появилась, что у Святославы невольно все в груди сжалось от страха дикого. Но она видела уже этот взгляд ранее, знала, что за ним душа преданная хоронится. Не отвела своих очей от него девица, да пожалела. Сотник на нее с таким презрением посмотрел, будто перед ним скотина бездушная, а не человек сидит. Святослава про себя ахнула да в пол потупилась. А когда снова решилась на молодца взглянуть, тот глаза свои уже отвел. Только и оставалось ей изучать его профиль правильный да плечи широкие, сильные. Ярослав же до конца свадьбы так и не обернулся на нее ни разу, будто и вовсе не знакомы были.

Купеческая дочь поняла, что он позабыл ее давно, вот и рассматривал поначалу пристально, не признав. А когда признал, такой яростью и презрением окатил девицу, что та все надежды свои на разговор душевный порушила. Не простил, значит. И никогда уже не простит!

А свадьба пуще гудела. Когда же молодые пошли в покои свои для ночки первой, уже как муж и жена, Ярослав вместе с ними поднялся. Еще раз поздравил обоих, проводил из-за стола да и сам ушел восвояси. А народ продолжал далее веселиться. Так было принято на Руси, гулять до утренней зорьки да упиваться вдрызг.

– Пойдем, дочка, чай, молодые к себе ушли, вот и нам пора, – сказал Святославе Никита Емельянович.

Та послушно встала за отцом и дала себя увести.

***

Когда же в терем возвернулись, Святослава сразу поднялась к себе в горницу, заперла дверь на засов да и кинулась на перину рыдать. Она так ждала Ярослава все эти годы, никто ей люб не стал, никому красоты своей девичьей не подарила, а он только презрением да ненавистью ее окатил! А она мечтала об этой встрече, что, мол, когда увидятся, все ему и поведает, что не ушла тогда с молодцем, потому как батюшке обещалась, вот и не смогла подвести отца своего родненького. Но ведь это вовсе не значит, что она не любила Ярослава. Любила, до боли любила! Когда ушел он от нее, платочек златый с пола подняла, что сапогом был втоптан туда несправедливо, да к сердцу прижала. Ведь это все, что от молодца гордого на память ей осталось. И рыдала Святослава в ту пору днями напролет, а по ночам ей глаза серые снились, что ласкают ее да душу лечат. Такой ее и застал батюшка, когда из Херсонеса вернулся. Осунувшейся, бледной, как смерть, и невеселой. Как будто погас в ней огонек жизненный. Все рассказала Святослава своему батюшке тогда, ничего не утаила. И про любовь свою к десятнику дерзкому, и что не пошла с ним, когда в женки позвал.