Крымская кампания 1854-1855. Трагедия лорда Раглана - Кристофер Хибберт

Офицеры прежде говорили, что осада займет от восьми часов до трех дней. Теперь же они обсуждали не то, как скоро возьмут город, а то, как скоро им удастся вернуться домой, если они его не возьмут. Морские офицеры, принявшие и выигравшие пари у тех, кто обещал взять город в течение суток, предлагали новые пари, продлив срок овладения городом до одного месяца.

Наступило время разочарований и крушения надежд. С каждым днем становилось все холоднее. Джордж Пейджет писал своей жене: «Слишком холодно даже для того, чтобы писать письма. Держать ручку в толстых перчатках очень неудобно. Мы все находимся в полном неведении в отношении дальнейших событий. Каждый день слышим, что наступление начнется завтра».

Пехотинцы постоянно совершенствовали систему окопов и подносили боеприпасы к пушкам. В ответ на вопросы солдат, «когда же, наконец, начнется это проклятое наступление и мы уберемся отсюда», артиллерийские офицеры только пожимали плечами. Каждую ночь группы солдат отправлялись к колодцам, расположенным перед артиллерийскими батареями. Как вспоминал сержант Гоуинг, «было ужасно трудно часами лежать или ползти в холодном тумане, а затем, уже при утреннем свете, возвращаться в лагерь измотанным, замерзшим и голодным. Многие страдали от простуды, а в лагере их ждали только промерзшие неотапливаемые палатки, где, по крайней мере, можно было просто отдохнуть. Зачастую не было даже куска сухаря, чтобы утолить голод. И вдруг, не успев вернуться, ты уже слышишь команду: «Сержант Гоуинг?» – «Да, сэр, что случилось?» – «Немедленно на хозяйственные работы». Это значило, что нужно отправляться в Балаклаву за солониной, галетами, одеялами или боеприпасами. К вечеру возвращаешься обратно и снова отправляешься в холодную темноту, затем несколько часов отдыха – и все начинается сначала. Хорошо еще, если при этом тебя не поднимают лишний раз по тревоге».

А по тревоге поднимали довольно часто. Иногда приходилось отражать нападения русских, больших специалистов по ночным рейдам со штыками против ничего не подозревавших часовых. Гораздо чаще тревогу поднимали особо впечатлительные офицеры или часовые, которым русские мерещились при каждом завывании ветра или шуме, который создавали в траве животные. Один из кавалерийских офицеров раздраженно заметил, что «по крайней мере один раз в день или ночь прибегает галопом некто, кто панически заявляет об очередном наступлении несметных полчищ русских. Какому-нибудь болвану на посту может показаться, что он видел или слышал что-то, и тотчас ему начинают потакать офицеры, а потом и генералы».

Моряки воспринимали эти ложные сообщения спокойно и даже с некоторым удовлетворением. Как-то морской офицер, услышав такой сигнал, сразу же отдал приказ отступать, и команда саперов, побросав в траншеях фляги с ромом и водой, опрометью кинулась в тыл. Когда же выяснилось, что русского наступления и не предвидится, горе-вояки вернулись в траншею и обнаружили там разбросанные пустые фляги и лежащих рядом мертвецки пьяных матросов.

Атмосфера всеобщей неопределенности и страха сделала людей раздражительными. Настроение менялось мгновенно. Рушилась дружба. Вражда перерастала в настоящую вендетту. Неприязнь превращалась в ненависть. Солдаты во всем обвиняли офицеров, те, в свою очередь, генералов. А генералы во всем винили друг друга.

Генерал Кэткарт, который обвинял Раглана в том, что тот вовремя не прислушался к его советам, стал просто невыносим. 4 октября он отправил командующему письмо, в котором жаловался, что тот постоянно консультируется с генералами Брауном и Эйри, не желая слушать его, генерала Кэткарта, советов. А ведь Кэткарт является официальным преемником Раглана на посту командующего в случае смерти последнего. Браун и Эйри, продолжал он, взяли за привычку за спиной Кэткарта отдавать приказы от имени Раглана. «Долг велит мне, – продолжал Кэткарт, – просить Ваше лордство о личной встрече в Вашем штабе в любое удобное для Вас время». Встреча состоялась, однако и после нее генерал остался обиженным. Ведь он мог сразу войти в Севастополь, а Раглан и Бэргойн запретили ему это делать. Офицеров, однако, не удивляло, что Раглан не советуется с Кэткартом. Так, капитан 46-го полка удивлялся другому. Он писал жене: «Я скорее спросил бы совета у одной из наших девочек, чем у любого генерала». Далее он отозвался о генерале Ингленде как о полном ничтожестве: «Служить под его началом просто отвратительно. Он сам не знает, чего хочет. Для того чтобы вывести дивизию на позиции, ему требуется целая вечность». Генерал Браун, по мнению капитана, «полностью оправдывал свою репутацию неотесанного чурбана». Генерал Бэргойн был «просто старым болваном». Герцога Кембриджского, которого всегда считали чуть ли не гением, теперь осуждали за «позорную нерешительность». Офицеры полагали, что он так и не смог прийти в себя после Альмы. Те же офицеры заявляли, что генералы Кардиган и Лекэн, получившие прозвища Яхтсмен и Тиран, «заслужили ненависть всей армии». Особенно не любили Кардигана, который с личного разрешения Раглана переселился жить на собственную яхту. Генерал был не вполне здоров, к тому же считал, что для него будет лучше держаться как можно дальше от Лекэна. Разделяя эту точку зрения, Раглан приказал двум полкам легкой бригады расположиться лагерем отдельно от остальных частей кавалерии. Как ядовито заметил Пейджет, «теперь диспозиция кавалерии зависит от капризов двух избалованных дитятей». Царивший в кавалерии беспорядок не замедлил дать о себе знать. 7 октября кавалерийский пикет обнаружил крупные силы русских на правом фланге. Кавалерийская дивизия построилась для преследования противника. Однако генерал Осторожность (Лекэн), как всегда, оправдал свое прозвище. Кардиган же в это время находился на борту яхты. Узнав о происшествии, он вышел из себя – кричал, что ожидал достойного поведения, по крайней мере, от офицеров своего 11-го гусарского полка, те же повели себя как «старые бабы». Но чего еще можно было ожидать от людей, которыми командует Лекэн, продолжал Кардиган, ведь это просто «трусливый осел». Проблемой было то, что Кардиган, в свою очередь, был «безрассудным ослом». Один из офицеров 4-го драгунского полка считал, что между двумя этими генералами очень мало разницы. О Кардигане он писал, что «у него мозгов в голове не больше, чем в моем ботинке. В интеллекте с ним может соперничать только его вечный противник Лекэн. Во всей британской армии было бы трудно найти еще двух подобных тупиц».

Пока только Раглан был вне критики армии. 12 октября капитан Джослин написал домой, что «он [Раглан] выглядит спокойным и сосредоточенным, как всегда. Думаю, он знает, что делает. Вся армия надеется на него». Но через десять дней, когда артиллерийские бомбардировки не дали результатов, а штурма так и не последовало и только штаб Раглана знал, что виноваты в этом французы, мнение армии переменилось.

«Не знаю, – однажды воскликнул раздраженно артиллерийский офицер, – кто больший осел, Раглан или Бэргойн!»

Французы не были единственной причиной беспокойства Раглана. Министры правительства пребывали в состоянии ничем не подкрепленного оптимизма. Еще в начале сентября Чарльз Гревилль заявил на заседании кабинета, что «он совсем не доволен действиями Раглана, которого многие считают слишком педантичным и старомодным». Теперь же все в один голос превозносили заслуги командующего. Один из его прежних недоброжелателей, который перед сражением на Альме требовал чуть ли не отдать генерала под суд, выступил в палате общин с предложением наградить лорда орденом Подвязки. Герцог Ньюкаслский написал Раглану бодрое послание, в котором поздравил его с Рождеством и пожелал в следующем году вернуться с почестями в благодарное отечество. «Смелость совершенного армией флангового маневра можно сравнить только с решительностью его выполнения, – писал он в другом письме, – ее величество поздравляет Вас с мастерски выполненным ночным переходом армии».