Пловец - Александр Иличевский

Между прочим, вновь отмечу в скобках один такой забавный перелет, чтоб ясно стало, что не только мед я пил в своей курьерской деятельности. Попали мы как-то на подлете к Траксосу в суровые объятия грозового фронта. Мы — это человек десять пассажиров плюс коза, которую один дедок перевозил — сморчок чахлый в кепке, с подвижной нижней челюстью, что дико ходит-шамкает под щеками, будто культя под пиджаком… Ну понятно, та еще обстановочка: видимость в низкой облачности — ноль, темь сверкающая в иллюминаторах полыхает, дверцу, на простую щеколду запертую, долбит, как будто неприятель снаружи рвется, — а пилоты — в шторку, распахнутую в кабину, видно — положили оба ноги на штурвал, что-то из фляжки по очереди сосут и переговариваются, насчет сядем, не сядем, и хватит ли топлива, чтобы вернуться.

Но самым страшным в этой истории была коза. Дедок ее, чтоб зря не трепыхалась, распял на поводках меж лавок. Притом все уже по третьему гигиеническому пакету наполняют, рыгают и стонут тоскливо, как в застенке, — желудочная вонь в салоне горькая, страшная стоит, а коза — странное дело — ни ме-ме, ни гу-гу, только ссыт беспрестанно от страха. Все блюют взахлеб, самолет от объявшей его трясогузки ходуном бродит, молнии долбят так, что башка трещит — не то что только уши, а коза поминутно — фр-р-р-р, фр-р-р-р: отливает обильным потопом, уж по щиколотку всем достало. А я смотрю на все это, сам блюю потихоньку и думаю: очень странно — откуда в козе такие запасы?! И это меня, как ни странно, мало-помалу спасает: в таких страшных делах главное за что-нибудь, за самую глупость зацепиться, только чтоб с ума не сойти… Тем временем смотрю: мы уже третий раз на посадку заходим, да все без толку: нет визуального ориентира, а диспетчерский пеленг из-за помех не ловится. Слышу — пилоты переговариваются: со стороны моря в бухту не зайти — потому что шторм, на волнении сковырнемся-опрокинемся, а со стороны поселка садиться наощупь чревато: горы, вышка, домишки и так далее. Решили еще раз попробовать, может, мелькнет что. Дедок между тем молиться вздумал — как взвоет, заблеет псалмом: мочи нет слушать. И козу свою рукою дрожащей гладит. Вдруг слышу — пассажиры орут: «Крест! Крест!» Ну, думаю, спятили: знамение им мерещится. Однако глянул сам в иллюминатор, а там, натурально рукой подать, под крылом самым: крест, увитый клоками тучи, как маяк в тумане, сверкает: торжественно и жутко, потому как впритык. Я еще сообразить не спохватился — вдруг слышу: трр-р-рр, тр-р-р-рр, тр-р-р-рр. Оглянулся — а то коза на крупное перешла: гадит, как заведенная, — горошек из-под куцего хвоста залпами, как уголь из забоя, пускает, а дерьмо тарахтит и в луже под ней булькает. Ну, думаю, теперь точно каюк. Однако ничуть — сели. Пилоты отлично местность знали: как крест сверкнул, они тотчас смекнули и на четвертый раз плюхнулись вдоль по склону горы в бухту прямым попаданием — на дыбы — осадили у самого причала. А коза, между прочим, концы все-таки отдала: единственная потеря с того приключенья вышла. Как стянул ее дед по лесенке на дебаркадер, тут же на бок — плюх, завалилась, подергалась четырьмя, поикала немного — и кранты ей завинтились. И задумался я тогда: если люди страх такой пережить способны, а животина бессловесная, та с копыт долой, то что же такое люди пред страхом Божьим — герои или чурбаны?!

Отстрелявшись в тот раз, я вернулся и тут же купил водолазную снарягу.

Для начала потренировался на мелководье — под присмотром Йоргаса. Смотрю — вроде как получается: глубины не боюсь, спазм от страха на горло не наступает… Еще через неделю Йоргас взял у рыбака-приятеля моторку, свезли мы ночью костюм и баллоны в бухту — и в камнях незаметно сховали.

На следующий день на рассвете облачился я по полной форме — баллон запасной взял, альтиметр, часы, кирку-захват и сетку для находок.

Для начала нырнул и тут же в камнях, чтоб обвыкнуть, пошарил. Красота-а, надо сказать, предстала мне неописуемая: рыбки-медузы плавают, зависают, шевелятся, скат-кардинал промахал капюшоном, нежные водоросли русалочьими волосами танцуют — кругом мир совсем потусторонний… Еще мне почудилось, что мордочка ската ужасно похожа на рожицу нетопыря, без ушей только. В общем, так я загляделся, что и забыл — зачем нырял. Но вспомнил.

Плыву дальше — дно под откос в темень уходит: холодает аж до дрожи, и вокруг смеркается с каждым взмахом ласты. Я включил фонарь, смотрю на альтиметр — уже тридцать метров, а опыта декомпрессии у меня никакого… Однако продулся. Как помнил, по писаному — в три притопа. Но вот уже лодка лежит бочком на косогоре: камень-утес ее здоровенный от дальнейшего крена подпирает в районе хвостового отсека. На корпусе — кресты, на рыле — свастика — все как полагается; в пробоине — рваной, лепестковой — рыбы косячком стоят, как жемчуг в подвеске, шарахнулись, смели строй, но скоро снова выстроились шеренгами. Смотрю — торчит у рубки лебедка погнутая…

Заплываю с мостика. Слежу по сторонам, чтоб шланг ни за что не сорвать. Опускаюсь дальше, шарю отсеками к кубрику — жутко: подлодка эта — чистый Голландец летучий: черепа врассыпную, ребра — на ощупь, как пенопласт: крошатся. В кубрике — посуда бросовая, консервные банки, шоколадная фольга повсюду, там и сям висят фигуры шахматные; кости уложены на койках в одежде, понавалены матрацы… Вдруг, когда дверцу потянул на себя, прижался мне теченьем к маске листок… Гляжу — фотокарточка: краля белобрысая в пеньюаре, ножка на ножку — откинувшись, тянет папироску в длиннющем мундштуке…

Вспарываю один матрас — так и есть. Обвязываю проволокой штуки четыре — и тут вдруг пропикало: смотрю — давление в баллонах упало; а почему неизвестно.

Я — наружу. Всплываю медленно-нежно, будто мину с растяжки вытягиваю. Но уже задыхаюсь: дышу часто, как после забега, пузыри кругом кипят, ничего не видать — а толку чуть: будто пустотой дышу, что ли.

Спасибо, Йоргас меня наверху на лодке встретил — помог откачаться…

Три дня я нырял за матрасами как угорелый: себя забыл, не то — остальное прошлое.

Я доставал их, как сокровища, больше — как самую бесценность — жизнь. Все на лодке обшарил, все достал.

В день последний Йоргас добыл где-то фелуку на дизеле: привел в бухту. На закате выпотрошили мы все матрасы в громадный жестяной контейнер из-под кофе, все — до единого волоска.

Как радужный свет ссыпались волосы, вспыхивали от заходящего сильного солнца, унося его в глубокую темень.

Контейнер мы свезли в город к причалу и поместили на грузовик. Ночевал я в кабине — сторожил.

На утро прибыли мы на почту и оформили посылку — недалеко, миль за триста к юго-востоку — в Иерусалим, в городской раввинат. Я быстро черкнул сопроводительное письмо без подписи, где разъяснил — что к чему: мол, надо, чтоб груз этот был похоронен там, где следует.

Отправили, уплатили спецдоставку и вернулись в нашу кофейню помянуть.

Заказали — как полагается. Приняли. Вдруг у Йоргаса — бац: глаза на мокром месте. Я ему: не плачьте, пожалуйста, все в порядке будет, они теперь свет увидят…

А он — ни в какую: я, говорит, сколько живу — все понять не могу, что это было.