Пловец - Александр Иличевский

Юрий Иванович дружит с Сергеем лет пять, и особенно они дружат в конце октября, когда оба неделю ходят в ночное на налима. Сергей младше Юрия Ивановича вдвое, живут они друг от друга на отдалении, в противоположных концах дачного поселка «Ока». Познакомились и подружились рыбаки при трагических обстоятельствах. У Сергея был кот Василич — огромный восьмикилограммовый геркулес неизвестной породы. Он единственный в своем роде кот, так как на кота совсем не похож. Великаны более похожи на пришельцев, чем на людей. Когда-то Василич приблудился на рыбалке к Сергею. Дело было на Угре. Кот вышел на берег и сидел, поджидая, когда Сергей поймает следующую плотвицу, которую сжирал с хрустом вместе с головою. В тот день кот обрел хозяина, а Сергей обзавелся тотемом. Сергей сам выстригал колтуны на груди и брюхе кота, благодаря чему гигант стал похож на павиана и приобрел устрашающий клочковатый вид. Дугообразные лапы придавали его походке моряцкую валкость. Широченная башка была озарена пронзительно человеческим выражением и монголоидными зенками. Василич посещал всех кошек поселка, обходя его спиралью утром по часовой стрелке, а вечером — против. Дачники уступали ему дорогу, повстречав на своем участке. И он приветствовал их, приподняв хвост, чтобы окропить угол дома или куст смородины. Многие надеялись получить от Василича потомство ему под стать. Но рождались все время обыкновенные котята.

За трагедией наблюдали жители южной стороны поселка. Лана, собака Юрия Ивановича, бесхвостая легавая, белая в каштановых подпалинах, не сумела удержать Василича в прикусе и стояла теперь перед ним окровавленная, с располосованным ухом. У Василича была прокусана в нескольких местах шкура, кровь чернела в серой шерсти. Он хрипел и шатался. Кот понимал, что смерть его на носу. Но у него еще хватило бы сил вырвать этой бешеной псине глаз.

К собаке подойти никто не решался. В таком состоянии Лана могла разорвать в один присест сотню зайцев, не только одного кота. Разлить водой не получилось — схватились животные в отдалении от заборов. Напор не добивал, шланг надо было наращивать. Ведро воды только намочило землю.

Первым оповестили Сергея. Он встал рядом со своим котом и направил на Лану садовые вилы.

Время от времени он выкрикивал:

— Чья собака?

С него лился пот градом.

Напротив встал Юрий Иванович. Он целился в Василича из двустволки.

— Только попробуй, — сказал он, заикаясь.

Наконец шланг дотянулся, струя ударила и заметалась, и мокрый Василич успел из-под вил метнуться на сосну.

Через год после той стычки Василич пропал. Сергей — высокий, чуть сутулый, с припухлыми подглазьями человек лет тридцати пяти — долго искал его по окрестностям: в бору, по берегу, в заброшенном совхозном яблоневом саду, на косогоре, высившемся над дачами. Косогор изрезан оползнями, там немудрено рухнуть в трещину, заросшую травой. Сергей думал, что Василича, который часто мышковал в тех краях, могло просто засыпать. Он ползал по склону и проваливался в оползневые расселины, прислушивался. Потом ждал несколько месяцев, все думал, что кот вернется. Приезжал на дачу, ставил машину и выходил из нее с замершим сердцем, тревожно оглядывался — не бежит ли откуда Василич.

В ту осень Сергей подружился с Юрием Ивановичем, который вдруг пришел к нему помянуть кота. О пропаже — не кончине! — Василича горевал весь поселок. На следующий день Юрий Иванович впервые взял Сергея на налима.

Налим жирует осенью, когда река остынет и приблизится к точке замерзания. Юрий Иванович знал несколько налимьих троп — они шли вдоль щебнистых длинных мелей безымянного притока Оки, близ устья которого располагался поселок. Наловив с утра живцов-пескарей, Юрий Иванович уже в потемках появлялся у крыльца Сергея с собакой, держа в руках бидон, удочки и снасти. Они спускались к реке, разводили костер, рассаживали живца по крючкам и тщательно веером закидывали на тропы донки. Садились к огню, чтобы разогреть тушенку, выпить по стопке, хрустнуть антоновкой. Отсвет огня лизал речную гладь. К полуночи начинало клевать. К двум часам клев спадал, и, окоченев без движения от леденящей свежести реки, рыбаки жались к кострищу, подкладывали ветки, ворошили шапку золы. Налима потрошили на ощупь и нарубали его в котелок на весу. Слышно было как тихо-тихо хрустит невидимый ледок, застывая у берега и тут же крошась.

У Ланы вся морда седая, больше нет в ней той неутомимости, с какой она преследовала зайцев и лис, когда могла так увязаться за добычей, что возвращалась из леса через несколько дней, в которые Юрий Иванович объезжал на своей «ниве» окрестные деревни — от Барятино до Похвиснево, расспрашивая о своей собаке. Юрий Иванович тоже сдал, год болел и следующей осенью из скуластого, с кровяным румянцем крепкого мужика превратился в неловкого старика. Стопку он половинил, чтобы не расплескать в дрожащей руке. Сергей привязывал ему крючки и ставил бубенцы на донки.

Сергей по профессии наладчик геологоразведывательного оборудования, часто мотается по стране. Его походы с Юрием Ивановичем за налимом стали ритуалом. После смерти Василича неженатый Сергей летом почти не бывал на даче. Василич, которого подкармливали соседи, предпочитал вольницу дачной жизни каменному мешку хрущобы близ метро «Пролетарская». Теперь первый отпуск Сергей проводил за границей, а по выходным ездить не любил, не перенося тесноты шести соток и громких соседей. Осенью, когда дачный поселок пустел и облетевшие сады этого солнечного городка, спускавшегося к Оке по известняковым отвалам старой засыпанной каменоломни, смотрелись его личной собственностью, он приезжал и выкашивал для начала заросший бурьяном участок. В конце октября начиналась налимья охота, специально для которой Сергей припасал шведской водки.

В ту ночь речь зашла о страхе. Сергей вспомнил, как однажды летом он переплывал Оку и на середине плеса у него свело ногу, судорога поползла к паху. Как еле справился с паникой и потом долго брел к лодочной переправе. И все-таки решился переплыть обратно самостоятельно.

— Но это мелочи по сравнению с моим самым большим страхом, — сказал Сергей. — А вам, Юрий Иванович, давно страшно было?

— Не знаю. Давненько… — ответил старик и взял из костра головешку, чтобы прикурить папиросу. — Мне тогда девятнадцать годков только стукнуло. О ту пору меня хотели выгнать из Каспийского высшего военно-морского училища… — в голосе старика затвердела гордость.

— Юрий Иванович, за что?

— За неподчинение старшему по званию. Назначили меня дежурным на танцевальном вечере в Доме офицеров. Замначальника училища по строевой части капитан второго ранга Кабанов в пьяном виде отдал приказ, который мною не был выполнен. Развязный кавторанг обратился ко мне на «ты», отчитал несправедливо за опрокинутый кем-то фикус. Я снял повязку дежурного и швырнул ему под ноги.

— Сильно.

— Да уж дальше некуда. Полный дурак. Курсантам военных училищ, которых отчисляли по дисциплинарной провинности, время обучения в училище не засчитывалось в срок действительной воинской службы… После отчисления мне светили три года срочной службы в Отдельном дивизионе плавсредств, который обслуживал подразделения ПВО, базировавшиеся на многочисленных островах Каспийского моря у западного побережья… Спасло меня то, что на следующий день я отбыл для прохождения учебной практики. Практику мы проходили на сторожевом корабле. Я все еще ожидал кары, когда случился знаменитый шторм 1952 года. Суда на полном ходу выдвигались на рейд пережидать шторм. Они шли цепью по фарватеру, в лоб волновому фронту. На нашем корабле в клюзе заклинило якорную цепь. Якорь бился о корпус. Молодой капитан, у которого в голове пока не было ничего, кроме желания выслужиться, решил, что покраску корабля следует беречь больше, чем людей. Он отрядил баковую команду — трех матросов — высвободить цепь. Волны перекатывались через нос. Я входил в баковую команду вместе с Ковалевым и Корниенко. Мы кинули жребий на спичках и помогли Корниенко обвязаться веревкой: с кувалдой за поясом он должен был спуститься к клюзе и выбить звено цепи. Мы были в спасательных жилетах, стена взорвавшейся волны то и дело вставала над нами. К проваливающемуся в пучину борту невозможно было подойти от страха. Корниенко перекрестился и полез. Что он нам кричал, я не слышал. Но кричал он от страха, я знаю точно. Я махнул Ковалеву: «Поднимай!». Волна, вдвое выше надводной части судна, поднялась над кораблем, обрушилась на рубку. Я видел, как взмыл Корниенко. И прежде чем потерять сознание, я увидел себя и Ковалева со стороны, летящих над палубой. Ковалева смыло. В такой шторм спасательные работы по человеку за бортом бесполезны. Корниенко подняли. Он скончался на следующий день в том же госпитале, куда поместили меня. Я слышал, как санитары переговаривались между собой: «Мешок с костями…» Против капитана команда выставила бесполезный рапорт. А меня не отчислили, но списали по контузии. С морем расстаться я не пожелал и отходил лето радистом по Каспию на транспортных судах, в том самом дивизионе плавсредств. По сути это были самоходные баржи времен штурма Энзели, переделанные в транспорт. Двигатели на них были допотопные, еще не дизельные, двухтактные, одноцилиндровые, работали на простой нефти. Часто глохли. Чтобы запустить такой движок, нужно было свечу выкрутить и раскалить ее паяльной лампой. А пока не запустишь — ты в открытом море терпишь бедствие. Потому что любое судно без хода в открытом море по определению обязано дать SOS…