Пловец - Александр Иличевский

Когда спускался — на лестнице мертвые крыса и кошка лежали: плюнул.

Больше к ней не ходил, не думал даже.

Да и она потом с угла пропала куда-то. Основным же делом моих афер была, конечно, отнюдь не продажа морских билетов. Раз в три-четыре недели приходил мне факс с номерами счетов, суммами и атрибутами банков. Я тут же пропускал входные данные по своим разработанным схемам, коротко прикидывал результативность и рисковые заклады, находил выход — или его не находил: тогда посылался обратный факс с просьбой пропустить два-три таких-то начальных варианта по таким-то цепочкам мадагаскарских или еще каких оффшорных транзакций, получал вскоре подтверждение — и тогда звонил в местный банк: чтоб предварить клерку ожидание такого-то перевода и попросить его подготовить к обналичке такую-то кучу денег.

Затем шел на соседнюю — Миносскую, кстати, — уличку, покупал в аэродромной конторке вроде моей билет на гидрокукурузник, летающий по местным линиям — на Порос, Гидру, Поклос, Траксос, на Каламат или еще какой чудный остров Эгеи; перед самым отлетом шел в банк, набивал деньгами рюкзак — и бежал к причалу на посадку.

Далее — через час-другой невероятной болтанки, трясучки, искупавшейся правда сполна ярчайшей лентой бреющего полета над морем: над эскадрильями дельфинов, куролесившими в гоньбе за хамсовыми косяками, которые, лавируя массой, мерцали стремительным серебряным телом гигантского пловца, распластанного в глуби, — полета, иногда фланирующего роскошно по кайме береговой линии, однако с неизменным, время от времени пополняемым гигиеническим пакетом у подбородка… И вот я выпрыгивал со спускного трапа этого «гуся-лебедя», неуклюже, вразвалку, покачивая крылами, подруливавшего к дебаркадеру, сердито расталкивая, цепляя, толкаясь, с пилотным матерком в открытые фортки кабины, меж группками нелегально пришвартованных фелук, баркасов, шаланд — и мчался в отделение местного банка — спуститься скорей вместе с охранником в хранилище и вывалить содержимое рюкзака на вычисленный заранее счет: с тем чтобы очередная порция денег теперь уже необратимо канула по корректно законспирированному каналу.

В общем и целом деятельность моя как курьера-аналитика мне самому странно напоминала несколько шулерскую — и вполне уничижительно-комическую — работу так называемого «демона Максвелла» из знаменитого термодинамического парадокса, якобы опровергающего закон непреложного увеличения энтропии неравновесной системы: гипотетического зверька, умно и ловко распределяющего быстрые и медленные молекулы газа по разным частям испытуемой системы…

Ночевал я обычно на пляже — чтоб зря не светиться по гостиничным гроссбухам — и утром летел обратно. Со своим, хотя и мизерным процентом от отконвоированной суммы. Со своей зарплатой.

Личные деньги я держал частями в двойной крышке секретера и в тюфяке — с большим или меньшим равнодушием ощупывая уже туго наполняемую вместимость своих хранилищ…

Так продолжалось два года, став привычным, машинальным делом. Я давно уже перестал трястись от злости при виде денег — от жгучего желания все их тут же пожечь: от ненависти к идее всеобщего эквивалента вообще.

Поначалу это, действительно, было для меня проблемой: в первые три ходки я ни копейки не удержал в пользу своего процента — и далее не собирался, неблагоразумно не учитывая, на что мне придется жить, но на четвертый раз в факсе, помимо столбика кодированных цифр, объявилась приписка: «Во избежание приказываю удержать четырежды». Тогда-то меня эти суки и подписали на поруку: «Во избежание…»

Кстати, забыл сказать, в первую же зиму — дождливым промозглым январским вечером — выяснилось, почему я так привязался к той своей бутылке.

Январь тогда на Средиземноморье выдался шибко прохладный. Поговаривали, что виной тому война в Заливе. Объясняли, что от «Бури в пустыне» поднялось облако дымно-пылевое и, двигаясь к Синаю, заэкранировало собой ультрафиолетовую часть солнечного спектра. А стало быть, и пустыня чересчур остыла в тени и никак не могла нагреться. С конца декабря на остров регулярно рушились дожди. Раз даже снег выпал — это у нас-то! — на побережье. Местные, которые снег видали только по телику, думали — все, каюк — опал саван.

Вот и в тот вечер ливень — стена за стеной — рушился порывами. Гром, молния, сигнализация у автомашин детонирует — вой стоит, как при Помпее, раз даже сирена противовоздушной обороны сработала от удара: долбанула молния в бензозаправку, в кессонные резервуары саданула — громоотводов здесь из экономии не держат, так как даже простые дожди тут редки, как метеорологическое ископаемое, не то — грозы. А воды-то по щиколотку — бьется ток ее по улицам, как Терек бешеный, в дверные щели хлещет. В общем, совсем неуютно.

Потому я буржуйку себе смастерил накануне — обогреться. С утра зашел к жестянщику, на листке набросал ему раскрой: он мне в полчаса все разрезал, залудил: денег брать не хотел — говорит, не по-соседски это. Трубу я сварганил из гофры от вытяжки кухонной и вывел прямиком в фортку. Топил ломанными ящиками из-под яффских апельсинов, которые покупал у Никоса, хозяина фруктовой лавки за углом.

Так вот, сижу я тогда у печурки — дождина ливмя вовсю хлещет-воет, пламя языками пляшет, танцует, будто волосы рыжие — Горгоны там, Стюарт Марии, или… жены — вдруг я подумал.

И вот, взгрустнув, решил я выпить малость, чтоб спать покрепче завалиться. Только мало что-то «Курвуазье» у меня оставалось. Лизнул я на донышке — вот весь и вышел. А хочется еще — для пущего согрева. Тогда-то я и вспомнил про свою бутылку. Про «Черного доктора». Решил почать ее наконец. Сходил за штопором. Уселся.

Только ввинтил — смотрю, а тут такое! Что-то привиделось мне в стекле на просвет. А надо сказать, что «Черный доктор» напиток совсем, как чернила, непрозрачный. Через него и солнца-то не увидишь. А тут мелькнуло на огне что-то. Ну, поднес я бутылку к самому пламени, пригляделся — чу, а там, на донышке — человечек.

Я чуть не рехнулся. Бутылку выронил. Не-ет, думаю, мерещится. Мышка это. Занырнула в бутылку при розливе. Или ее, утопленницу, вместе с вином из жбана влили. Нырнула, попила сладость пьяную, захлебнулась — вот и попала, бедняга. Поднимаю я бутылку — а там точно: человечек маленький, вроде светляка-зародыша плавает, ручками двигает, зовет, сказать что-то хочет — и лицо у него, хотя и страшненькое, но — умное, страдающее даже…

Ну и заорал я тогда — как же не заорать-то, когда страсть такая вот примерещится. И бух — в обморок.

Утром просыпаюсь — в чужой постели. Оказывается, меня Надя кое-как к себе перетащила — крик услыхала: думала, зарезали меня или подожгли. Примчалась — смотрит: лежу я, не дышу, и пена у меня вокруг рта, вроде как брился недавно. Ну, думает, сосед ей попался припадочный. Однако пожалела — побрызгала, я замычал, и — к себе, как медсестра раненого, на горбу — еле-еле, говорит, но втащила.

Только я не верю, что она одна донесла меня.

И — донесла ли? Я после этого случая на пару недель прекратил свои научные занятия. Решил — такие кошмары объяли меня от переутомленья. Отдыхал я со вкусом — лежа в постели. Два раза факс начинал шуршать — выползали заказы. Жутковатое это дело — факс, между прочим. Лежишь в тишине глубокой, покой свой лелеешь. А тут вдруг в комнате, без предупрежденья — шур-шуршур, шур-шур, тр-р-р-р, тр-р-р-р — будто кто-то лапкой когтистой невидимой выцарапывает грамотку из щели…