Повод для паники - Роман Глушков

Нетрудно догадаться, что яблоком раздора послужила все та же «коллекция антиквариата», которая начала пропадать с полок и скапливаться в дальнем углу гаража. Но не в виде разрозненных деталей, а в легко узнаваемой форме прежнего автомобиля. Ни брезент, ни инструменты, набросанные поверх него ради маскировки, не скрыли от Кэрри новое творение изобретателя-рецидивиста.

Конфронтацию удалось погасить лишь после того, как Наум Исаакович поклялся страшной клятвой в том, что автомобиль не покинет стен гаража и маршалы никогда о нем не пронюхают. Для пущей гарантии дядя Наум даже сформировал на прежнем месте новую коллекцию, накупив по бросовым ценам всяческий железный хлам, который не интересовал даже неискушенных коллекционеров. Мнимая коллекция обязана была пускать пыль в глаза проверяющим; они хоть и не показывались уже довольно долго, но все равно могли нагрянуть в любой день. Убедительно или нет выглядел этот камуфляж, шанса выяснить не представилось – маршалы к дяде Науму больше не заявлялись.

Драматичная жизнь «Неуловимого», получившего столь гордое имя после тайного воскрешения, так и тянулась внутри гаражных стен, пока вчера его создатель не нарушил данную клятву и снова не выгнал затворника на волю. Сам же клятвопреступник угрызений совести по этому поводу не испытывал. Он верил, что действует не только во благо дочери, но и во благо всего остального человечества.

Мне и Каролине не оставалось иного выбора, как уверовать вместе с ее отцом.

Согласно историческим хроникам, автомобили эры Сепаратизма – особенно ее конца – двигались все-таки быстрее, чем колесница Кауфмана. Не хочу петь дифирамбы двигателю внутреннего сгорания, но по такой качественной дороге, что имелась в нашем распоряжении, древний автомобиль добрался бы до центра гигаполиса часов за пять-шесть. У «Неуловимого» на это ушло около двух суток, с учетом остановок и ночлегов. Не слишком стремительный темп для автомобиля с таким громким именем, зато умеренная скорость колесницы дяди Наума с лихвой компенсировалась не нуждающимся в подзарядке источником питания. Можно было даже сказать, что двигатель нашего автомобиля был вечным – срок службы либериаловых генераторов превышал вековой рубеж.

Знаток канувших в Лету традиций, Наум Исаакович припомнил старинную поговорку: «Тише едешь – дальше будешь» – и сделал ее девизом нашего путешествия. Спорное заявление, но смысл его стал мне понятен к исходу второго дня пути, когда мы добрались до центра, избежав поломок и прочих дорожных неприятностей.

Впервые я въезжал в центр не в боте инскона, так что масса новых ощущений была мне гарантирована. При других обстоятельствах я бы даже назвал это восторгом, но только не сегодня. Рассказ беглого контролера ярко отпечатался в моей памяти и гасил все восторги. Пришлось ограничиться лишь констатацией факта: да, при таком оригинальном способе путешествия большой город предстает перед тобой в совершенно ином свете.

Все эти два дня мы словно удалялись в океан на утлом суденышке. Возвышающиеся по обеим сторонам магистрали здания следовало в данном случае сравнивать с волнами. По мере удаления от берега волны увеличивались и принимали угрожающие размеры. Частные особняки окраин за волны можно было не считать – так, обычная рябь на мелководье. Промышленные зоны и жилые кварталы контролеров выглядели внушительнее, и строения этих районов следовало приравнивать к прибойным волнам, накатывающим на берег длинными грядами. И только кто видел монументальные, километровой и более высоты, громады центра, чьи вершины выступали над облаками, тот смел утверждать, что побывал в настоящем гигаполисе. Ровно как тот, кому довелось испытать буйство штормовых океанских валов, мог справедливо полагать, что видел настоящий океан. Я не бывал в штормовом океане и теперь собирался частично компенсировать это, направляясь в штормящий гигаполис.

Местность под магистралью понижалась, отчего казалось, будто наша дорога поднимается все выше и выше, хотя в действительности этого не происходило. Приближаться к краю трубопровода стало и вовсе страшно, однако на подступах к центру высота ощущалась не так заметно – сказывались титанические размеры окружающих построек. Стоп-зоны для ботов здесь попадались гораздо чаще. Их мы вычисляли по цвету, окрашивающему трубопровод из серебристого в предостерегающе красный. Подобная система окраски была разработана специально для удобства спутникового наблюдения. После одного такого продолжительного красного участка, где раньше ботам приходилось снижать скорость, наша магистраль плавно влилась в межрайонную, уже давно идущую параллельным курсом. Пригодное для проезда пространство расширилось в несколько раз, что позволило Науму Исааковичу чувствовать себя уверенней. Других поводов для уверенности в грядущем, к сожалению, не имелось.

На первый ночлег мы остановились над каким-то лесопарком. За густыми кронами вековых деревьев нельзя было различить землю. Перед тем как уснуть в неудобных креслах «Неуловимого», мы долго слушали завывание ветра и смотрели на звезды сквозь кварцевую крышу кабины. Ветер был резким и холодным, а звезды – близкими и тревожными. Громады далеких зданий, ранее расцвеченные огнями окон и гигантских рекламных пикров, а ныне безжизненные, словно марсианские скалы, загораживали половину небосвода и мешали насладиться великолепием ночного неба в полном объеме. Костров внизу не наблюдалось, но в отдалении, где-то в мрачных лабиринтах кварталов, мерцали оранжевые отблески. Магистраль тускло серебрилась под светом звезд и уходила вдаль, проделывая брешь в сплошной стене зданий. Тоскливое одиночество, что накатывало на меня по ночам весь прошлый месяц, здесь, на продуваемой лютыми ветрами и окутанной мраком высоте, было как-то по-особому неприятно. И пусть я находился в кабине «Неуловимого» не один, все равно, от тоски это не спасало.

Дядя Наум не переставал укорять себя за то, что не удосужился оборудовать в кабине печку. Каролина укоряла отца и за отсутствие печки, и за сам факт существования «Неуловимого». По мнению Кэрри, создав автомобиль, папочка пошел наперекор эволюции и совершил тяжкий грех, равносильный воскрешению динозавров. За это судьба и наказывала нас сегодня всевозможными испытаниями. Незлобивое препирательство Кауфманов слегка разбавляло мою тоску, а также отвлекало от холода, пока наконец и вовсе не усыпило своей монотонностью.

К исходу второго, ничем не примечательного дня пути (разве что высотные здания все больше загораживали обзор и заслоняли солнечный свет) мы были вынуждены задуматься о ночлеге гораздо раньше. До границы центрального мегарайона оставалось около получаса езды, но соваться в центр на ночь глядя было опрометчиво. Наум Исаакович нарочно остановил «Неуловимого» на пересечении магистрали с широкой рекой, чтобы до наступления темноты хорошенько изучить противоположный берег в бинокль, предусмотрительно прихваченный Кауфманом с собой.

– Заметили что-нибудь любопытное? – спросил я, глядя, как дядя Наум, нервно покусывая губы, пристально следит за чем-то на той стороне реки.

– И да, и нет, – уклончиво ответил он. – Вижу каких-то людей. На вид вроде бы вполне приличные, но кто их там теперь разберет… Взгляните сами.

Я взял протянутый бинокль, минуту повозился с ним, настраивая резкость изображения, после чего еще минуту пытался сориентироваться, куда конкретно следует устремить усиленный оптикой взор. Как и в работе с топором, к обращению с биноклем требовалась привыкание. Оба этих устройства только внешне выглядели примитивными. Удовольствие, что возникало после освоения науки пользования древними инструментами, было непередаваемым. Научившись обращаться с биноклем, я ощущал себя натуральным троглодитом, добывшим огонь из деревяшки путем долгого трения. Радость победы – награда за усердие тому, кто на пути эволюции стремится только вперед…