Песнь копья - Илья Крымов

На обратном пути Майрон напевал себе под нос старую солдатскую песню и казался… счастливым. Мурчалка ушла в ночь, её ждала охота, а людей в натопленном светлом доме ждал обильный ужин, накрытый домашними духами-прислужниками.

Они наслаждались пищей, светом и теплом, отмечая вступление в очень важный этап жизни юного волшебника. Обадайя не знал дня своего рождения, он и года-то не знал, но когда учитель предложил ему выбрать дату, чтобы они могли праздновать, отрок отказался. Это было не важно. Зато теперь, он верил, что познал ту радость, которую иные люди испытывали ежегодно. Прекрасный, прекрасный день!

Ложась в кровать, он долго смотрел на танец светящегося мотылька под потолком, прежде чем развоплотить его, и тихо улыбался, засыпая… пока уха не коснулся звук. То открылись ворота конюшни.

Обадайя не сразу решился покинуть ложе и спуститься во двор. Когда же отрок вышел из дома, учитель был уже далеко. Сомнения развеялись, — он решил посетить свой практикум на Безлюдном берегу. Впервые за долгое время. Успех сего дня, должно быть, приободрил его.

— Господи…

Отрок бросился в конюшню, большую и светлую, где полы были устланы свежей соломой, и пахло как после грозы. Три лошади, обитавшие там, являли собой образы невиданной красоты. Учитель, призвавший их из сопредельных измерений, говорил, что получил секрет заклинания от одного архаддирского мага. Торгасты, скакуны свободных небес, белые как первый снег, с гривами и хвостами из облачной влаги и глазами невинной синевы. Удерживаемые в измерении Валемара зачарованными сёдлами и уздечками, три торгаста служили островным волшебникам для быстрых и дальних странствий; один уже был в небе. Обадайя вывел второго скакуна наружу и поднялся в седло.

— Вверх, вверх!

Конь поскакал резво, перемахнул через забор, опёрся о воздух как о землю и подскочил ещё выше, и ещё, всё набирая скорость, возносясь над лесом. Его всадник спешно начитывал заклинание Микроклимата, чтобы не застудиться, и с третьего раза у него получилось. Укутавшись в кокон тёплого воздуха, Обадайя отправился на север. Полёт в ночи был страшен, то и дело казалось, что вот-вот впереди возникнет какое-нибудь исполинское дерево, или ночной охотник со скал встанет на крыло и примет молодого волшебника за добычу. Он подстёгивал торгаста, прижимаясь к мокрой гриве, держал курс по своему внутреннему чувству направления.

Вскоре после того, как Майрон и Оби поселились на Ладосаре, после того, как был построен дом и усмирены обитатели острова, могущественный волшебник решил возвести себе практикум, — место, где он мог проводить собственные магические тренировки, не сдерживаясь, не боясь привлечь внимание извне; место, где можно было экспериментировать. Он воздвиг на севере, где высокие утёсы поднимались над Безлюдным берегом, большой купол, экранировал его всеми мыслимыми способами, и занимался там сложной магией. Учитель говорил, что его изыскания опасны, запрещал ученику приближаться без дозволения. Этой ночью Оби впервые ослушался.

Полусферический купол практикума был сокрыт от моря деревьями, он стоял на берегу небольшого пруда, на каменистой проплешине. Внешние стены здания состояли из правильных восьмиугольников, слабо мерцавших магическими знаками, а близ врат у коновязи отдыхал торгаст Майрона. Оби приземлился поодаль, едва не столкнувшись с ветвью старого клёна. Он привязал своего скакуна в отдалении, сам же приблизился к краю проплешины. Отрок робел, но не перед гневом учителя.

Через четыре года после обретения их нового дома, здоровье Майрона Синды пошатнулось, заболело астральное тело, стали расслаиваться энергопроводящие потоки. Сначала изредка, но потом всё чаще теряли стабильность заклинания. Учитель однажды усмехнулся горько и сказал, что последствия не могли не прийти, но судьба была к нему благосклонна, ведь серый маг ещё столько лет пользовался Даром после того трагического дня… О каком дне говорил учитель, Обадайя не знал, а Майрон не рассказывал. Он начал впадать в уныние и повесил на пояс фляжку с мандрагоровым дистиллятом.

Со временем становилось только тяжелее, Дар подводил волшебника чаще, занятия лишались практической части. Порой, бывало, становилось лучше, казалось, что недуг отступил, но стоило поверить в это, как очередное плетение теряло стабильность в процессе создания. При этом несколько раз происходили энергетические выбросы, после которых приходилось восстанавливать стены дома, а учитель терял интерес к жизни. Он мог днями сидеть в своём кабинете и тянуть мандрагору, переставляя по доске для раджамауты[20] фигурки. Вскоре начались боли.

Они нарастали вместе с разрушением астрального тела, Майрон говорил, что горит изнутри, что каждая частичка его существа агонизирует. Он старался держаться, ведь мог вынести больше страданий, чем кто или что угодно, однако муки становились нестерпимыми даже для него. Порой к учителю нельзя было прикоснуться, чтобы не ожечь свою кожу до волдырей, настолько он раскалялся. Однажды Оби замотал его тело в мокрое полотно и чудом перевёз на торгасте через пролив. Там он вступил в Дикую землю и долго звал Эгге; пожалуй, если бы не лесная старица, маг уже покинул бы мир живых.

С тех пор Майрон несколько раз в месяц сам летал на континент, чтобы опуститься в целебные лозы Эгге. Она не позволяла учителю погибнуть, но и исцелить его не могла.

— Он провёл через себя неизмеримую силу, — сказала старушка Обадайе в тот первый раз, когда учитель, красный что вынутый из горна клинок, лежал в яме, окутанный шевелившейся лозой. — Такую, что должна была убить его сразу, но не смогла. Воистину непостижимы пути Хаоса и неизмеримы границы человеческих сил. Береги его, малышок, это пламя горит ярче солнца, но может погаснуть в любой миг.

— Я пригляжу, бабушка.

Временами магия вновь начинала повиноваться седовласому, отступали муки, но потом всё возвращалось на круги своя. Из упрямства, не в силах признать, что становится простым смертным, Майрон Синда то и дело пытался практиковать. Иногда получалось, но в последний раз… Проснувшись однажды по утру, Обадайя нашёл своего учителя, с кожей, покрытой ожогами и язвами. Тот молча валялся у крыльца дома и давил боль мандрагорой. Даже не заметил тогда, как мальчишка принялся носиться вокруг с лекарствами и целебными чарами, а после надолго позабыл о заклинаниях. До сего дня, когда долг наставника обязал провести зачарование волшебной палочки.

Оби прятался в ночных тенях, наблюдая за куполом, но ничего не ощущал, — практикум возводился чтобы надёжно скрывать, внутри могло происходить что угодно. Отрок не находил душевного покоя, как и решимости нарушить прямой запрет, и, как всегда бывало, за силой он обратился к богу. В прохладной весенней ночи, стоя на коленях и вдыхая запахи прелой листвы, он молился. В раннем детстве ещё, не умея читать, заучил наизусть все солдатские молитвы, а позже, когда Майрон обучил его буквам, пил из Слова Кузнеца, псалтыря, требника.

— Господи… Господи… Господи…