У чужих берегов - Георгий Лосьев

– Пойдем протокол писать, товарищ следователь. Лыкову звонить. Пусть отзывает другие группы в райцентр... А все трое – семейные... Можно бы, конечно – гранатами в окна! Да ведь бабы, ребятишки там. Пришлось бандюг наганами выкуривать да шашками.

К вечеру ко мне постучался Игорь. Он был бледен и в одном нижнем белье под тулупом.

– Вы где же отсутствуете весь день, товарищ секретарь?

– Я захворал. Лежал на печке в соседней избе... у сторожихи.

– Ну, иди, болей дальше...

– Вы... Вы не так обо мне... про меня не так поняли...

– А как же еще? Позорно струсил!

– Нет, я не трус... только не могу, когда... когда... в спину. Он же спас нас... А вы... в спину...

– А-а-а! Во-о-от в чем дело! А помнишь: «отводить за поскотину и расстреливать»?! Помнишь такой разговор? Трепач, болтун!!!

– Опять вы не так понимаете...

– Прекрасно я тебя понимаю! Мне сейчас некогда. Приходи к ужину. Да если придешь опять без штанов – выгоню! Иди, кисейная барышня...

Вечером приехал в Ракитино Дьяконов. Ужинали мы вчетвером.

– Ну, продолжим нашу беседу, товарищ секретарь, – сказал я. – Вот, товарищи, Игорь Желтовский, секретарь камеры народного следователя и сам будущий следователь, прокурор или чекист, считает, что я поступил неблагородно, выстрелив не в лоб, а в затылок бандита. Очевидно, нужно было предложить огоньковскому прихвостню рыцарский поединок. Дуэль на шпагах. Так, Игорь?

– Да нет, я не о том...

– Понимаю, понимаю! Он, дескать, «спас» нас... Значит, в благодарность за «спасение» – отпустить живым, чтобы распарывал животы коммунистам?

Игорь молчал.

Шаркунов сосредоточенно сопел и расправлялся с похлебкой – только ложка мелькала. Дьяконов катал хлебный шарик...

Игорь спросил меня в упор:

– А вы мне на один вопрос ответите?

– Хоть на сто!

– Скажите... А если бы Ромка лицом к вам стоял – тогда как?

– Ишь ты! С больной головы на здоровую? Меня, значит, в трусы? Лицом ли, боком ли – безразлично. Я его еще на огородах хотел уничтожить, когда обрез за пазухой рассмотрел. Но задержал казнь до последнего разговора. Решил еще раз попробовать...

– Казнь?

– А ты воображал – рыцарский турнир? По Вальтер Скотту?

Игорь долго молчал, насупясь.

– Очень уж ты впечатлительный, – продолжал я, – с этим бороться нужно, Игорь! Людям нашей профессии чувствительность – вредная обуза!

– Ого! – вмешался Дьяконов. – Интересно! По-твоему, значит, ни любви, ни благодарности, ни ненависти? Так?

– Почти так...

– А сколько этого «почти» допускается?

– Десять процентов. А девяносто – бесстрастный разум...

– Плюс «революционная законность»! Сухарь и циник! Желтовский! Переходи работать ко мне.

Игорь откинулся назад.

– Что вы, Виктор Павлович?! Вы же не охотник!

Все захохотали. Дьяконов кричал:

– Что съел, следователь? Ты посмотри, посмотри, какими бараньими глазами он на тебя глядит! Вот тебе и разум! А ведь он знает, что в нашей фирме служить – обмундирование, зарплата не чета вашей! Что это, по-твоему? Чувство или хваленый твой разум?

– Разум, – уверенно ответил я, – только разум! Просто со мной ему работать выгоднее: я тоже охотник, и ему часто сходят с рук самовольные отлучки на охоту!

– Как вы можете так говорить? – смутился Игорь.

Шаркунов, покончив с похлебкой, встал и потянулся.

– Р-разойдись! Спать пора, граждане!

Начинавшаяся зима уже побелила стежки-дорожки, ведущие в тысяча девятьсот тридцатый...

Наступило самое тревожное время коллективизации. Шло фронтальное наступление на кулака.

В один из дней, отложив в сторону груду дел, помеченных пятьдесят восьмой статьей, я отправился к Лыкову. У него уже сидел Пахомов, предрика. Они ругались.

– Я твое сопротивление на бюро поставлю! – кричал Лыков. – Это оппортунизм чистой воды! Ты без того достаточно зарекомендовал себя как бюрократ, чинуша! Без бумажки и часу не проживешь, а под носом у тебя черт знает что творится!..

– То же, что и под твоим носом. Носы у нас одинаковые...

Пахомов сидел на протертом до дыр райкомовском диване, спокойно и невозмутимо. Но в глазах – злость.

– Упрям, – сказал про него Дьяконов при первом знакомстве. – Очень упрям...

Внешне Пахомов походит на Лыкова: такой же громоздкий. И лицом похож. Только усов нет и голова в густой седине.

Похожи. Но не характерами.

Лыков – живой и общительный. Пахомов – угрюм и замкнут. Лыков – скор на решения. Пахомов – медлителен. Для Лыкова всяческая разновидность формы – неизбежная, но практически бесполезная вещь. Временная необходимость в переходное к коммунизму бытие... Для Пахомова форма – важный атрибут государственности. Лыков райкомовскую печать держит в кармане завернутой в газетный клочок. Пахомов для своей печати заказал специальный футляр-цилиндрик с отвинчивающейся крышкой и каждое воскресенье чистит печатный герб зубной щеткой...

Среди районного актива Пахомов слывет «законником». Мне он каждый месяц аккуратно шлет счета за отопление камеры риковскими дровами. Я, не менее аккуратно, возвращаю их обратно с отношением: «За неотпуском средств на отопление, оплатить счет не имею возможности».

Так тянется все три года. Бумажки подшиваются во «входящие» и «исходящие», но эта бюрократическая переписка ничуть не отражается на снабжении камеры дровами.

Березовый «швырок» отличного качества, сухой и жаркий, риковские конюхи привозят в любом количестве и по первому требованию Желтовского, ведающего нашими хозяйственными делами.

С аппаратом РИКа Пахомов крут. А вот крестьяне зовут предрика «Иваныч», «Наш Иван»...

Приехавший вместо снятого с работы Косых новый заведующий земельным отделом после первого представления председателю пожаловался при мне Лыкову:

– Тяжелый... неприятный человек! Какая-то угрюмость, отчужденность!..

– Да, есть... У Пахомова вся семья расстреляна колчаковцами. Живет одиноко...

– В данном случае – не имеет значения...

– Для тебя – конечно.

...Лыков ходит по кабинету, заложив руки в карманы. Останавливается перед Пахомовым.

– Тебе, следовательно, неважно, что меня сюда ЦК направил? Я представляю здесь волю партии!

– Ты еще не партия...

– Уг-м... А если будет решение бюро – выполнишь?