Седьмой сын - Орсон Скотт Кард

– Как у вас мозги не завернулись от такого шума? – спросил ее Сказитель.

– Мозги? – резко переспросила она. – Вы думаете, нормальный человек, у которого сохранилась капля разума, выдержал бы хоть минуту в этом доме?

Миллер провел Сказителя в его комнату. То есть в ту комнату, которая, по словам мельника, «станет твоей на тот срок, пока тебе не надоест наш дом». В ней стояла огромная кровать с пуховой подушкой и чистыми простынями. Одну из стен заменяла задняя половина печки, так что в комнате всегда было тепло. Ни разу за долгое время странствий Сказителю не приходилось спать в подобной роскоши.

– Послушай, а ты точно не обманул меня, когда сказал, что тебя зовут Элвин, а не Прокруст?[21]– уточнил Сказитель.

Миллер не понял сравнения, но это не имело значения, поскольку он видел перед собой лицо Сказителя. Наверное, с подобным удивлением он сталкивался не впервые.

– Мы не имеем привычки помещать гостей в сарае, заруби себе на носу. Мы всегда укладываем их на лучшую кровать в доме. И все, на этом разговор закончен.

– Тогда я просто обязан завтра отработать свой ночлег.

– Работа найдется, если ты дружишь с руками. Тем более если не стыдишься заниматься женскими делами: моей жене помощник пришелся бы в самый раз. Ладно, утро вечера мудренее.

С этими словами Миллер покинул комнату, притворив за собой дверь.

Закрытая дверь лишь слегка заглушила царящий в доме шум, но против такой музыки Сказитель не возражал. День едва начал клониться к вечеру, но Сказитель ничего не мог с собой поделать. Странник скинул на пол котомку, стащил башмаки и с блаженным вздохом повалился на матрас. Тот хрустел, словно набитый соломой, но, видимо, поверх него был положен еще один, пуховый, поэтому кровать нежно приняла измученное тело в свои объятия. В воздухе витал запах свежей соломы, высушенные травы, висящие у печной трубы, испускали приятный аромат тмина и розмарина. «Спал ли я когда-нибудь на такой мягкой и удобной постели в Филадельфии? Даже в Англии мне не довелось испытать подобного блаженства. Нет, ничего похожего я не знавал с тех пор, как покинул чрево матери», – подумал он.

В этом доме не считалось зазорным прибегать к помощи скрытых сил: магический знак был в открытую начерчен прямо над дверью. И Сказитель узнал рисунок. Вопреки ожиданиям, знак не являлся символом умиротворения, призванным изгонять любое насилие из души ночующего в комнате человека. Это и не оберег вовсе. Он не предназначался для того, чтобы защитить дом от гостя – или гостя от дома. Он даровал одно успокоение, чистое и простое. И был изумителен, совершенен по рисунку и размерам. Точный магический знак нарисовать непросто. Сказитель не помнил, чтобы где-либо ему встречалось такое совершенство.

Поэтому он ни капли не удивился, когда, лежа в постели, почувствовал, как напряженные, узловатые мускулы стали расслабляться и выпрямляться, будто постель и комната изгоняли из тела усталость, навеянную двадцатью пятью годами беспрерывных скитаний. Сказитель даже понадеялся про себя, что, если наступит время прощания с жизнью, его могила будет похожа на эту кровать.

Ко времени, когда Элвин-младший растолкал его, дом пропах запахами шалфея, перца и хорошо прожаренного мяса.

– У тебя есть время облегчиться и помыться, а потом пора садиться за стол, – сообщил мальчуган.

– Я, должно быть, заснул, – промямлил Сказитель.

– Для этого я и рисовал тот знак, – ткнул пальцем мальчик. – Здорово работает, а?

С этими словами он выскочил из комнаты.

И тут же до ушей Сказителя донесся разъяренный вой одной из девушек, сулящей страшнейшие кары мальчику. Ссора велась на повышенных тонах, пока Сказитель следовал во двор, и не утихла, даже когда он вернулся, – правда, Сказителю показалось, что на этот раз Элвину угрожает другая сестра.

– Клянусь, Элвин-младший, сегодня ночью я пришью у тебя под носом задницу скунса!

Ответ Элвина заглушили визги возящихся на полу малышей, зато Сказитель прекрасно расслышал очередной залп ругани в адрес мальчишки. С такими ссорами ему не раз приходилось сталкиваться. Иногда в них проявлялась любовь, иногда – ненависть. Услышав в голосах ненависть, Сказитель старался как можно быстрее покинуть дом. Под этой крышей можно было оставаться, ничего не опасаясь.

Руки и лицо были вымыты, он обрел достаточную чистоту, чтобы тетушка Вера дозволила ему отнести на стол ломти хлеба: «Если, конечно, ты не станешь прижимать их к своей рубашке, которая наверняка видала лучшие деньки». После чего Сказитель встал в очередь, держа в руке выданную чашку. Семья дружным строем промаршировала на кухню и вернулась с мисками, полными ароматной свинины.

Помолиться перед обедом призвала, как ни странно, Вера, а не сам Миллер, и от взгляда Сказителя не ускользнуло, что Миллер не позаботился даже прикрыть глаза, тогда как все дети склонили головы и сложили на груди руки. Словно молитва являлась традицией, которую хозяин дома дозволял, но не поощрял. Можно было не расспрашивать, и так ясно, что Элвин Миллер и тот священник из высокой белой церкви на дух друг друга не переносят. Сказитель про себя решил, что Миллеру наверняка придется по нраву одно присловие из его книги, гласящее: «Как гусеница для яичек ищет лист получше, так и священник для проклятий ищет лучших из услад».

К величайшему удивлению Сказителя, ужин прошел чинно и благородно. Каждый член семьи по очереди отрапортовал, что он сделал за день, а остальные внимательно выслушали, иногда хваля или советуя. В конце концов, когда миска опустела и Сказитель добрал куском хлеба последние капли похлебки, Миллер повернулся к нему, как обращался до этого к каждому члену своей семьи:

– Ну а твой день, Сказитель… Хорошо ли он прошел?

– Встав с рассветом, я преодолел несколько миль, после чего взобрался на дерево, – начал рассказ Сказитель. – С него я увидел шпиль церкви, который и привел меня в ваш город. Сначала праведный христианин испугался моих скрытых сил, хотя я ничего такого не сделал, после чего их испугался священник, хоть и сказал, что не верит в мой дар. Но я должен был отыскать себе кров и ужин, а также возможность отработать постой, и одна женщина посоветовала мне обратиться к людям, которые живут в конце некой проезжей дороги.

– Это, вероятно, была наша дочь Элеанора, – догадалась Вера.

– Действительно, – кивнул Сказитель. – Теперь я и сам вижу, что ей по наследству от матери достались глаза, которые, чтобы ни произошло, всегда будут глядеть на мир с величавым спокойствием.

– Ты ошибаешься, мой друг, – вздохнула Вера. – Просто эти глаза видывали разные времена, и теперь очень нелегко вселить в меня тревогу.