Конкистадор - Висенте Бласко Ибаньес

Лусеро никогда не испытывала чувство страха. Она руководила работами в своем саду, управляясь с четырьмя индейцами, переданными Куэвасу в «энкомьенду». Командовала ими по-мужски, как голосом, так и жестами. Иногда для удобства в работе, а также чтобы внушить уважение индейцам – переодевалась в мужское платье, то самое, которое использовала раньше, когда сопровождала своего мужа в путешествиях по внутренним провинциям острова. Она была истинной женщиной первых лет колонизации, жительницей Ла-Изабеллы, похороненного в памяти города, где испанцы умирали сотнями.

Когда в первый раз дон Алонсо застал ее в мужской одежде, Лусеро невольно покраснела. Но уже потом она не раз принимала его в мужском костюме без особого стеснения, памятуя о том, что многие видели ее в таком обличье. Поскольку с прибытием дам из свиты вице-королевы жизнь колонии начала меняться, Лусеро определенно гордилась, вспоминая о том, что живет на острове с тех тяжелых и героических времен голодной осады форта Святого Фомы.

Отважный Охеда едва доставал до плеча этой юной амазонке. Ее стройное тело, с виду не особо крепкое, обладало внутренней силой и не раз подвергалось испытаниям.

Последние годы Лусеро и дон Алонсо виделись лишь изредка, как правило в присутствии Куэваса и остальных их друзей. Во время осады форта индейцами Каонабо в те времена, когда она еще кормила грудью Алонсико, они встречались гораздо чаще.

Охеде все больше становились по душе эти вечерние разговоры с женой его друга. В конце концов визиты его стали ежедневными, и он превратил их в свою обязанность, которая, казалось, наполняла его жизнь новым смыслом.

Обычно они беседовали в саду, расположившись у подножия какого-нибудь дерева, говорили о двух посланцах, уехавших в Испанию, чтобы хлопотать о великом деле завоевания Верагуа, а также обсуждали новости из тех нескольких писем, которые были доставлены из Испании двумя разными каравеллами, в которых Хуан де ла Коса и Куэвас поведали им о своих больших надеждах.

Временами они обменивались мнениями о развитии колонии, говорили о новых плантациях сахарного тростника, завезенного из Андалусии или с Канарских островов, о мельницах для его дробления, которые устанавливали зажиточные горожане. Обсуждали бурный рост поголовья скота и адаптацию растений, завезенных из Европы, одни из которых быстро разрослись за очень короткое время, а другие захирели и погибли, так и не приспособившись к новым условиям.

Но разговор неизменно возвращался к теме золота и его громадных залежей в таинственных краях вдали от Эспаньолы. Разве могли животные и растения стать основой для богатства в том мире, где согласно идеям старого адмирала, от которых он так и не отказался до самой своей смерти, существуют копи царя Соломона и пролив Золотого Херсонеса, та открытая дорога, по которой всего за несколько дней пути можно достичь истинных земель Великого Хана?

Алонсико, каждый раз, пока его мать и крестный отец беседовали в зыбкой синеватой тени деревьев жаркими вечерами, наполненными запахами растений и жужжанием насекомых, скучал от серьезных разговоров, а потому, испытывая необходимость в постоянном движении, бегал по саду, кидал камни в птиц или болтал с рабочими-индейцами, чей язык находился в большей гармонии с его детским умом.

Казалось, на дона Алонсо все больше оказывали влияние разговоры с этой энергичной красавицей, женственной по своему внешнему виду и мужественной по своей силе. Иногда она встречала его в юбках, словно городская сеньора, а иногда одетой, словно солдат, в куртку и чулки, с мокрыми от домашней работы руками.

Забыв на какое-то время о планах и амбициях, Охеда жаловался ей на свое одиночество. Он внезапно осознал всю безрезультатность собственной жизни. Буйная энергия швыряла его из стороны в сторону, как один из тех ураганов, что, время от времени обрушиваясь на остров, переворачивают все на своем пути. Он был знаменитым Алонсо де Охедой, бесстрашными подвигами которого восхищались все как в Новом Свете, так и в Старом; однако он не смог ни создать дом, ни найти и полюбить женщину, которая будет служить ему поддержкой и утешением, как сумел Фернандо Куэвас.

Лусеро, услышав это, тут же напомнила ему об индианке Изабель, но Охеда пришел в негодование, посчитав это почти издевательством.

Суровый воин был искренен в своем отчаянном протесте. Голос его дрожал от эмоций, а в глазах этого боевого орла сверкнула скупая слеза…

Тот, кто прославился своими подвигами и получил известность еще подростком во время войны в Гранаде, совершил столько отчаянных путешествий к новым землям, стал первым, кто за свой счет снарядил экспедицию на поиски Империи Великого Хана, тем самым бросив вызов старому адмиралу, в итоге оказался простым бедняком в недавно построенном городе, занимая убогую хижину как самый захудалый касик, а единственным человеком, полюбившим его, оказалась недавно окрещенная индианка, которая, впрочем, довольно скоро вернулась в свое прежнее состояние, демонстрируя варварские привычки своих диких предков. Какое убожество!

Словно стремясь вызвать интерес Лусеро рассказами о тайных страданиях души, дон Алонсо говорил о своей жизни с индианкой Изабель, которая следовала за ним повсюду и в своей верности была больше похожа на прирученное домашнее животное, чем на влюбленную женщину.

Часто он испытывал потребность обманывать самого себя, приукрашивая свою интимную жизнь. После чисто животных плотских удовольствий Изабель как правило оставалась лежать на полу, нагая, без сковывающей ее европейской одежды, положив голову на колени Охеде, и смотрела на него снизу вверх с благоговейным почитанием, словно на всемогущего идола. Он останавливал свой взгляд на ее лице, прищуривая глаза так, что взгляд его становился скорее обращенным внутрь себя.

«Изабель… Изабель…», – шептал он, и это имя, которое он дал ей при крещении, словно по волшебству меняло черты лица индианки.

Вместо нее он видел блондинку с голубыми глазами. На губах ее играла мягкая упоительная улыбка, дышавшая добротой. Это была его королева, донья Изабель, его первая юношеская любовь, любовь рыцарская, исполненная почтения, которая была обычным идеалом для странствующих рыцарей, осаждавших Гранаду, страстно желавших отличиться на глазах у дамы своего сердца.

«Изабель… Изабель», – повторял он снова и снова, белокурые волосы постепенно меняли свой цвет. Пепельно-золотые локоны темнели. Голубые глаза превращались в черные. Казавшееся взрослым величественное лицо знатной сеньоры вновь превращалось в молодое, с легким ароматом горьковатой свежести весенних фруктов и цветочных бутонов.

Лишь мгновение он видел Изабель Эрбосо так же отчетливо, будто она вновь была в его руках во время их побега в Севилью, еще до того, как суровый отец в тайне от Алонсо запер ее в монастыре и тем довел Изабель до смерти.

Охеда наклонялся, чтобы поцеловать девушку с печальной нежностью. Она вновь была с ним, его любовь, воскресшая, чтобы сопровождать его в Новом Свете. Но как только он приближал свое лицо к этому видению, любимые черты исчезали, и реальность брала свое. В отчаянии он отталкивал индианку, а та лишь улыбалась с животной покорностью, демонстрируя свои острые зубки, и начинала плакать, как всегда, когда он без причины плохо обращался с ней.