Право на убийство - Сергей Бортников

Времени для написания бессмертных шедевров хронически не хватало.

«Бросай работу, хватит учить людей драться, лучше приучай их к прекрасному!» — все чаще доставала меня Наталья, ничего не знавшая про обязательства своего мужа перед Ведомством. Она справедливо полагала, что статус живописца повыше статуса головореза, и все время норовила направить меня на праведную стезю. Но я был не только дипломированным, профессиональным головорезом, — это знала Наталья, — но и офицером ГРУ, выполняющим особое задание и со специфическими полномочиями, что знали, надеюсь, всего двое, — поэтому упрямо держался за свое. Коллекционеры обрывали телефоны, требуя от меня все новых и новых шедевров, а я пропадал в спортзалах, «занимаясь ерундой», как высказалась однажды моя супруга, чем сильно меня задела.

— Бери, и рисуй сама! — психанул тогда я. — Кисти, краски — на месте, холсты, картон — имеются, рам тебе напилят сколько угодно по соседству! — добавил, имея в виду мебельную фабрику, на которой трудился после службы в Советской армии.

Наталья ничего не ответила мне. Но спустя несколько дней я увидел в необставленной пока еще комнате, ранее принадлежавшей тетке Марфе, свежие полотна со знакомыми мотивами.

Мы к тому времени разъехались с соседями, купив им отдельные квартиры, на свободных площадях жена открыла настоящую художественную мастерскую. А я и не подозревал об этом!

— Чьи это? — покосился на картины.

— Мои! Нравится?

— Браво! Во всяком случае — не хуже, чем у гениального эзотериста Семенова!

— Ты серьезно?

— Честное слово! (Я был совершенно искренен).

— Знаешь, Кирилл, когда я впервые внимательно всмотрелась в твои работы, то поняла, что где-то уже видела нечто подобное! Позже меня осенило — ведь это мои собственные видения! Когда после травмы я лежала в госпитале и вдобавок ко всему теряла зрение — меня посещали именно такие картины! Только я не могла рассказать о своих ощущениях ни словом, ни кистью. Не хватало жизненного опыта, таланта. Ты, сам того не подозревая, пробудил во мне желание поделиться с людьми моими переживаниями и болями!

Господи, как близко к сердцу она все принимает! Для меня все, что я малевал, было не столь серьезно. Какие-то видения я старался передать, конечно, но больше играл, забавлялся и комбинировал, стараясь не повторяться, и особого смысла в этой мазне не находил! Вот этот квадратик, что ли, — переживания, а этот горбатый ромбик — боли?! Нет. Мне лично даже жалко было придурков, гоняющихся за этими «кладбищами планет» и «рождениями галактик»!

— Тебе и вправду нравится? — еще раз спросила жена.

Я уклонился от ответа…

А почитатели нашего теперь уже семейного творчества — ответили. Новым бумом. То есть усилением спроса. Картины Натальи расходились лучше, чем мои собственные. Конечно же, никто и не догадывался, кто их истинный автор.

«Искусство двадцативосьмилетнего художника расцвело новыми красками, засияло новыми гранями. К грустным голубым и серым тонам добавились яркие оранжево-красные мазки, шаро-кубические формы стали чередоваться со спиралевидными, олицетворяющими бесконечную повторяемость людских судеб!»

Вы что-нибудь поняли?

Я — нет!

Я вспомнил об этом и улыбнулся. Закрыл глаза и увидел Наталью. Вот она впорхнула ко мне в камеру, легкою походкою прошлась вдоль нар. Сейчас она наклонится надо мной и поцелует, как обычно, кончик носа…

Но этого не произошло. Вместо Натальи — полная камера краснопогонников. Сообща мне завернули руки за спину, замкнули кисти «браслетами» и повели в уже знакомый кабинет.

Мунтян не скрывал своей радости. Как барышня вокруг елки, кружился вокруг табурета, на котором в центре комнаты восседал я, и самодовольно потирал руки. Три его шакала, напустив как можно больше серьезности на свои спитые рожи, восседали на зафиксированной скамье, напоминая мне присяжных заседателей. То ли натуральных, то ли ильф-петровских — не знаю!

— Итак, откуда у тебя «адидас» Барона?!

— В шахматы выиграл!

— Ты у него?

— Ну я!

— Хе-хе-хе, — загоготали «судьи».

— Да я тут каждого зэка знаю, понял? — обрадованно заверещал Мунтян. — Мисютин чемпион всех тюрем России, ты это догоняешь?

— Ну и что?

— А то, что Я (он так и сказал это — с большой буквы) у него одну из пяти не выиграю!

— Значит, меня и в десяти партиях ни разу не одолеете!

— Ну ты, Алехин… (Я надеялся, что он, не медля, отдаст распоряжение принести шахматы и снимет с меня наручники… Я такой мат им закачу! Но Старший Кум не поддался на провокацию, руководствуясь знаменитым девизом: лучше перебдеть, чем недобдеть!)

— А вот это видел? — он потряс перед моим носом листком с двумя колонками цифр.

Это была запись одной из сыгранных нами «тысяч». Обычно каждый из нас запоминали свои очки, но уже перед самым побегом мы обнаглели настолько, что несколько партий запротоколировали на бумаге.

Карты и записи забрал с собой Мисютин. Откуда они у Кума? Позже я так и не нашел этому объяснения. Может быть, Сергею вытряхнули карманы перед освобождением, а может, листок случайно выпал в камере, и мы не заметили его, — поди разберись сейчас, что же произошло на самом деле!

— Что это? — спрашиваю невинно.

— Как что? Ты разве не видишь? «Ты-ся-ча!»

Я вспомнил, что карандашом орудовал только Мисотин, и решил держаться до конца:

— Какая еще тысяча?

— Игра такая, вспомнил?

— Не-а… Я здесь не при чем…

(Конечно, можно было признаться: да, играли в «тысячу», не один черт, в шахматы выиграл костюм или в карты, — только ведь тогда не отцепятся, пока не скажешь, как это строго запрещенные карты попали в камеру. А подставлять кого-либо — не в моих правилах, даже «подогретого» братвой вертухая).

— Возьмите у меня образцы почерка, сверьте с этими каракулями… — спокойно бросил я.

— Погоди, я сверю, сейчас я все сверю! — выкрикнул Мунтян (полагаю, он уже успел это сделать; то, что на росписи почерк не мой, ясно было и без специалиста-графолога). — Кто принес в камеру карты, а?

Предвидя такой вопрос, один из контролеров сидел ни живой ни мертвый. Я понял, что именно он был связан с Бароном. Но виду не подал, продолжал молчать.

— Кто передал, я спрашиваю!

— Какой-то Мунтян! — неожиданно для всех и, в первую очередь, для самого себя, выпалил я и внутренне поразился собственной дерзости.

«Присяжные заседатели» просто обалдели. Нет, такого нахальства никто из них не ожидал! Даже от меня.

Самый прыткий схватился со скамьи, чтобы урезонить зарвавшегося негодяя, но Кум усадил его на место, легонько нажав хилой ручкой на колени. Еще бы, с окольцованным птахом он и сам в состоянии разобраться.