Двадцать третий пассажир - Себастьян Фитцек

У компьютера не было других программ, кроме простенького текстового редактора, в котором не содержалось никаких документов. Конечно, не было связи и с Интернетом. И разумеется, Наоми не могла изменять системные настройки. Даже яркость монитора, на котором постоянно мерцал только этот один-единственный вопрос:

«Что было самым ужасным из того, что ты совершила в своей жизни?»

В первые дни своей вынужденной изоляции, сходя с ума из-за беспокойства о судьбе дочери, Наоми действительно размышляла о своих прегрешениях. Пыталась вспомнить, какое из них было достаточно тяжким, чтобы в качестве кары за него оправдать все те ужасные муки, которые она переживала с тех пор, как ночью выбежала в одной пижаме из своей каюты в поисках дочери. Анук оставила ей коротенькую записку, положив ее в ногах их кровати.

«Мне очень жаль, мамочка».

На белом листке бумаги не было больше ничего, кроме этой поспешно нацарапанной фразы, никакого объяснения. Без подписи. Только: «Мне очень жаль, мамочка». С учетом того, что уже было полтретьего ночи, а Анук не спала, как обычно, рядом с ней, для матери не могло быть более пугающего сообщения.

Наоми нашла бы эту записку только на следующее утро, если бы ее не разбудило разбушевавшееся море. И в этом колодце она всегда четко ощущала, когда на море было сильное волнение, вследствие чего она знала, что все еще находится на корабле, а не была выгружена где-нибудь в одном из контейнеров.

Наоми не понимала, что с ней произошло. Как она попала сюда.

И почему.

После записки в ногах ее кровати последним воспоминанием о прежней жизни была приоткрытая дверь в их коридоре на девятой палубе, наискосок напротив ее собственной каюты. Ей показалось, что за этой дверью плачет Анук. Наоми постучала, позвала дочь по имени. Просунула голову в дверь.

После этого… темнота.

С этого момента ее воспоминания были такими же мрачными, как дыра, в которой она сидела сейчас на корточках.

«Что было самым ужасным из того, что ты совершила в своей жизни?»

Она не собиралась отвечать пауку, похитившему ее. В ее представлении вверху, на краю колодца сидел не человек, а жирный, покрытый ядовитыми волосками паук-птицеед, который обслуживал ведро.

«Где моя дочь?» – набрала она на клавиатуре встречный вопрос. Наоми захлопнула ноутбук, положила его в полиэтиленовый пакет (она быстро поняла, для чего был предназначен этот пакет, ведь ведро опорожнялось не каждый день!) и дернула за веревку.

Ответ пришел через полчаса:

«Она жива и находится в безопасности».

Наоми захотела получить доказательство этого. Фотографию, голосовое сообщение, хоть что-нибудь. Однако паук не собирался делать ей такое одолжение, в ответ на это Наоми отправила наверх ноутбук со словами:

«Да пошел ты на…»

В качестве наказания она в течение двадцати четырех часов не получала ни глотка воды. Только после того как она, чуть не сойдя с ума от жажды, начала пить свою мочу, ей спустили вниз одну бутылку воды. С тех пор она больше ни разу не отважилась оскорбить паука.

И для этого система ведер функционировала наилучшим образом: чтобы приучить ее к дисциплине. Чтобы наказать ее.

Второе наказание, более страшное из этих двух, от последствий которого она, по всей видимости, скоро умрет, было приведено в исполнение гораздо позже. Это произошло из-за ее первого признания.

«Что было самым ужасным из того, что ты совершила в своей жизни?»

В течение семи недель она не отвечала на этот вопрос паука. Будучи умной – ведь как-никак она преподавала биологию в элитном университете, – она выдвигала гипотезы, оценивала альтернативы действий, анализировала решения. Но не писала опрометчиво в ответ.

Нет, только не я. Ничего.

Наоми покачала головой вперед и назад и принялась расчесывать шею. И то и другое она делала уже машинально.

Постепенно у нее начали выпадать волосы, они оставались у нее на пальцах, когда она проводила рукой по своей шевелюре, и Наоми была даже рада, что у нее в колодце не было зеркала. Так она не могла видеть и червей, которые извивались у нее под кожей.

Проклятье, я была вынуждена съесть тот рис.

Девять дней тому назад. В противном случае она умерла бы с голоду.

До этого целую неделю ведро опускалось только с пустыми мисками. На каждой из них фломастером был написан один и тот же приказ:

«Ответь на вопрос!»

Но она не хотела этого. Она просто не могла.

«Что будет со мной, если я признаюсь?» – решилась она наконец спросить паука.

Ответ пришел на следующий день вместе с компьютером, он стоял прямо под ее вопросом.

«Что будет со мной, если я признаюсь?»

«Тогда тебе будет позволено умереть».

Прошло несколько часов, прежде чем она взяла себя в руки и перестала рыдать.

Как бы сильно она ни была уверена в том, что паук обманывал ее относительно судьбы Анук, настолько же мало она сомневалась в правдивости этого утверждения.

«Тогда тебе будет позволено умереть».

Некоторое время она еще размышляла о том, существовала ли хоть какая-то надежда на то, чтобы выбраться из этой вонючей темницы, но потом она смирилась со своей судьбой и доверила компьютеру – а тем самым и пауку – свое признание:

«Я убила свою лучшую подругу».

«Адская кухня»

Один шаг вперед. Два шага назад.

С Анук дело обстояло точно так же, как и с его собственной жизнью.

Ее состояние немного улучшилось. И одновременно явно ухудшилось.

С одной стороны, это было хорошим знаком, что она вздрогнула от страха, когда он вошел в ее палату. Это показывало Мартину, что по меньшей мере в настоящий момент она реагировала на изменения в ее ближайшем окружении.

Небольшой прогресс, возможно, объяснялся работающим телевизором, на экране которого как раз носились вихрем Том и Джерри.

С другой стороны, и это была плохая новость, у нее появились признаки манеры поведения детей раннего возраста. Она сидела на кровати почти в той же самой позе, скрестив ноги, и, громко причмокивая, сосала большой палец правой руки. Левой рукой она чесалась.

Мартин заметил, что ее ногти уже оставили глубокие борозды на правом предплечье, и у него стало тяжело на сердце. Если она не прекратит это в ближайшее время, эти борозды начнут кровоточить… и тогда придется привязать ее к кровати.

Он совсем не хотел думать о том, какое воздействие это окажет на ее и без того расстроенную психику, и решил попросить у доктора Бек перчатки или рукавички, даже если Анук наверняка снова снимет их, как только останется в палате одна.