Вариации для темной струны - Ладислав Фукс

Мы дошли до перекрестка у москательной лавки в напряженной тишине, в которой я ощущал серую тень и еще нечто, что сверлило мне душу… У москательной лавки Брахтл на меня не посмотрел, сбросил ногой спичечную коробку с тротуара, махнул рукой и повернул за угол, где как раз медленно шел, если я не ошибся, Дател… Я вошел под железнодорожный мост, ступая, как во тьме, сердце у меня сжималось. Пришел домой, обедал с матерью, которая почти не разговаривала и смотрела в пустую тарелку, будто мысли ее были далеко-далеко отсюда, пальцами одной руки она легонько теребила скатерть… Отец — я даже не знал, что он дома, и мать тоже не знала — подошел к часам и в его голосе было что-то зловещее. Я вбежал к себе в комнату и там…

Да, все было ошибкой и обманом.

Мне уже не нужно было их звать к себе, рассказывать случай об украденном ребенке, говорить о каникулах, мне уже не нужно было спрашивать самого себя, почему Брахтл посадил меня рядом, больше ничего не нужно. Все было ошибкой и обманом, я не принадлежал к их компании никогда, и я понял… Географ! Чужой, незнакомый человек, которого я никогда в жизни не видел и который до этого тоже меня никогда не знал и не видел, а, значит, должен был меня только учить и больше ничего. А потом мне подумалось, виноват ли в этом только географ, и мне стало еще горше. Я слышал, как отец ходил в передней, где-то возле часов, вешалки и зеркала, потом он вернулся в кабинет; матери вообще не было слышно… Потом я вспомнил, что должен идти на урок к старой вдове учительнице на Градебную, и меня обступила мгла.

10

На урок и старой вдове учительнице я, вероятно, не дошел. Передо мной очутились деревья и кустарники вроде сада в заколдованном городе, я понял, что пошел не на Градебную, а совсем в другую сторону, под железнодорожный мост, через перекресток, мимо москательной лавки, и очутился в том месте, где улица поворачивает к церкви святого Михаила… Потом передо мной возник широкий ковер, усыпанный пестрыми цветами, от которого шел аромат восковых роз, я обежал его кругом так быстро, будто дорожка была посыпана раскаленными углями, надо мной и около меня показались другие деревья и кусты и какая-то широкая дорога в чащу… Внезапно я очутился перед памятником графу Штернбергу. Он стоял с чуть склоненной головой, будто о чем-то раздумывал, он стоял передо мной и глядел на цветок, который был в его согнутой руке, глядел и скорбно и грустно. Он стоял на большом темном мраморном постаменте, а вокруг цвели поздние сине-белые и темно-красные анютины глазки. Я сел перед ним на одну из скамеек, а черную папку с нотами, которую держал под мышкой, как надломленное крыло, я прижал к себе. Потом я услышал музыку. Она неслась в небе над памятником, будто где-то вдали играли черно-золотые горнисты и тромбонисты, она долетала сюда от китайского павильона, от пруда, по кронам деревьев, усыпанных осенними листьями и озаренных спокойным солнцем. Сначала я смотрел на деревья и машинально слушал, потом мне показалось, что кто-то сел на другой конец скамейки. Будто и он слушал и смотрел на деревья, потом перевел взгляд на графа Штернберга, стоящего на темном мраморном постаменте, потом опустил взгляд на землю перед скамейкой, затем поднял взгляд на меня… и потом спросил, что у меня в черной папке. Не иду ли я на урок музыки.

Я увидел рядом с собой совершенно незнакомого человека, которого никогда в жизни не видел.

Из-под красивой серой шляпы с черной лентой падали длинные темные волосы, под подбородком — лимонно-желтая бабочка, в кармане светлого элегантного пиджака виднелся темный кружевной платочек. На скрещенных ногах — коричневые полуботинки, начищенные до блеска, с белыми гетрами; на коленях — похоронное извещение. Он глядел на меня выцветшими, слегка запавшими глазами — видимо, ждал ответа.

Я впился взглядом в памятник, будто меня приворожили. Мне хотелось встать и уйти, но вставать и уходить, когда он подсел ко мне и заговорил, показалось неудобным. Но и молчать показалось неудобным. Я не знал, что мне делать. Наконец я все-таки осмелел и что-то сказал. Что-то неясное, смутное. Вроде, что должен идти на урок музыки, но не иду. А может, что вместо Градебной я пришел сюда. Или, что пойду на урок в следующий раз… Он легонько кивнул, посмотрел на памятник и опять будто бы слушал музыку, будто бы льющуюся с крон деревьев. И снова кивнул, придерживая извещение на коленях, и чуть-чуть ко мне придвинулся. Потом стал мне рассказывать. Что-то о каких-то мужчине и женщине, о чем они говорили…

— …представь себе, что эта женщина сказала тому мужчине... — Он склонил ко мне свои выцветшие, слегка запавшие глаза, и в его голосе слышался еле заметный иностранный акцент. — Она сказала: «Нет ничего, удивительного. Нет ничего удивительного, если к тебе приходит столько разных странных людей. Хоть бы они приходили днем, но они приходят вечером или ночью, как какие-то контрабандисты, никто не знает, откуда они приходят, кто они, чем они занимаются, чего они у тебя ищут, куда потом исчезают — ведь это ужасно. Когда ты внезапно уезжаешь, даже не сказав слова, так за домом после этого следят день и ночь, как в тюрьме,— сказал мой сосед и потрогал бабочку на воротничке. — Никогда ты его ни о чем не спросишь, не узнаещь, не скажешь ему слова — это страшно. Здесь ведь не какая-нибудь тюрьма Синг-Синг, а родина». Мужчина на это ответил женщине довольно резко: «Ты же знаешь, что у меня нет времени, что я коммерсант и езжу много лет. А ты не понимаешь. Вдруг упреки. Кому ты, собственно, говоришь? Мне? Что за домом следят, жалуешься ты, но ведь в нем золото! А что касается посещений… — Тут мой собеседник стал говорить тише и потрогал платочек в кармане. — Что он об этом знает? Ничего он об этом не знает. Когда ко мне приходят, он давно спит. Ты его давно усыпила тем небесным чтением, которое ему постоянно даешь… Он витает в небесах, на коврах-самолетах или в заколдованном лесу. А когда они уходят, он видит десятый сон, едет в карете или сидит на Луне. Он не только никогда с ними