Делай, что хочешь - Елена Иваницкая

А впрочем, как это говорил Феликс: медом по сердцу.

Что находится в черном пакете, я знал. Вынул чертежную папку, раскрыл – показалась блестящая полупрозрачная бумага. Откидывать ее не стал. Посмотрю вместе с сестрами. Но в пакете лежало еще что-то. Брошюра. С обложки на меня смотрел знакомый фасад. Дядя выставлял свой особняк на международный конкурс архитектурных достижений десятилетия. В брошюру было вложено письмо Старому Медведю, который это достижение строил.

Маленький летящий балкон на втором этаже. Тройное окно. Там комнаты, которые я считал своими. Вдруг словно закружилась голова. Показалось, что с моего отъезда прошло очень, очень много времени. Как будто я здесь давным-давно. Так давно, что надо записать, чтоб не забыть. Глядя на громоздящиеся книги, я взял лист плотной бумаги и начал:

«Герои Бальзака едут в Париж, герои Скотта – на беспокойную границу…»

Остановился за полночь. Не спалось. Вышел на площадь, залитую голубым светом заметно покруглевшего месяца. Стояла мертвая тишина. Нет, живая! Мертвая настает после ужасного известия. Ночь дышала. В серебряно-синей темноте пульсировало что-то, шуршало, шелестело. Пульсировало – это же лягушки! То ли далеко, то ли близко запели колыбельную. Невольно обернулся – где поют? – и на меня выплыл белый воздушный шар. Или огромный ворох цветов повис в воздухе.

Я понял – зацвело дерево над фонтаном. Еще красивее, чем каштаны парижских бульваров. Кисти крупнее, пышнее. Ярко-белые, в сердцевине каждого цветка, похожего разом на колокольчик и на львиный зев, пурпурные или синие брызги, в темноте не разобрать…

За спиной послышалось движение. Карло тоже не спит. Подошел, помолчал, заговорил полушепотом. Примета хорошая – на растущем месяце дело начинать. Карло, что это? Да, красотища. Недели две будет цвести, даже больше. Это трубник. Не может быть. Должно быть другое имя. Почему? Для трубника слишком красиво.

Доброжелательность. Вот как разгадываются удивлявшие меня странности здешнего поведения. За подчеркнуто вежливыми манерами скрывается именно она. Даже и не скрывается. С моей привычкой к регламенту недоброжелательства я, пожалуй, даже отдыхал в неприятных разговорах с Андресом. Язвительная настороженность, схватка самолюбий, подозрительность и ловушки сарказма – мы с ним прошли одинаковую выучку. Как обороняться от доброжелательности и надо ли – пока оставалось вопросом.

Затевая открытие конторы, я не понимал, что делаю. Мне представлялось то самое, что я предпринял бы дома: заказ организаторам торжеств, сумма расходов. Всё.

Здесь же на крыльях – или на цветочном воздушном шаре – прилетела доброжелательная Герти и опустилась посреди комнаты, все еще загроможденной ящиками и книгами. «Спасибо за приглашение, большая честь». Уверяла, что справится, что хозяйкой на открытиях уже бывала. У кого? Получилось ревниво. Она заметила, засмеялась. У Нины, у Нины! А что она открывала, лавочку? Аптеку. Вы идите оформляйте, Марта уже на месте, а я здесь разберусь. Только скажите, какие книги в контору, а какие оставить. Ой, вам Шекспира прислали! А можно «Гамлета» взять? Я еще не читала! Я аккуратно!

Она была – гибкий стебель с белыми цветами, только я пока не мог сообразить, с какими. Может быть – кисть таинственного трубника. Вдруг подумалось: а старшие сестры – другие. Не стебель, а что-то пожестче… Ушел оформлять. Вернувшись, увидел милый стебелек за совещанием с Карло. По-итальянски. Guarda un’po! Да еще и на «ты». Это как понять? Я вмешался. Кто все равно приедет? Il gazettiere. Газетчик. Оказывается, встал вопрос, звать ли репортера. Вы его недолюбливаете? Не то чтобы… а очень своеобразный господин. Где же редакция газеты, почему я не видел? Получил ответ, что не в нашем городе, а в том, до которого я добрался, заблудившись. Тогда – non fara’ in tempo: не успеет. Этот всегда и всюду успевает. Что ж, если пресса сама жаждет, тем лучше. Лишняя реклама.

Значит, зовем, решила Герти. Но и прямую рекламу все равно надо дать. Карло положил на стол газету – «Голос границы», как же иначе. Посовещались. Надо разместить слов сто, доложила Герти. Двадцать пять строчек обычной колонки. Сейчас будете завтракать, вот и сочините.

Расположился на веранде в углу, откуда было видно цветущее дерево. Вместе с завтраком мне принесли бумагу и карандаш. Но скоро выяснилось, что я не способен измыслить решительно ничего. Полная умственная немота. На листке обозначилась точка и сиротела тоскливо. Кажется, я вообще писать разучился. Быстро начал: «Дорогая мама, дорогой отец! Душевно тронут вашей заботой…». И карандаш застыл, как примерз. Но тут я понимал, в чем дело. Я действительно был «душевно тронут», это и вообще трудно выразить, а при моих отношениях с родителями – тем более. Письмо не напишется, пусть будет телеграмма. «… ваш благодарный сын»

Принялся за послание дяде, живописал появление курьеров, взбудоражившее народ, признался, что оно застало меня за непростым объяснением. Карандаш сам рассказал всю историю пари, а потом пожаловался, что не дается простейшая заметка, где всего-то и надо, что начать с какой-нибудь крылатой латинской фразы, вроде legem notamus – разъясняем закон, а потом… Только закончив письмо, понял, что неуловимые строчки нашлись сами собой. С веселым облегчением переписал их и вручил Герти, сообщив, что иду на почту. «Скорей возвращайтесь, ладно?»

Но на обратном пути пришла в голову любопытная мысль: проверить на Андресе догадку, как действует доброжелательность. Застал его дома на диване с трубкой и книгой. Остановившись в дверях, задумчиво-сокрушенно заговорил о том, как жалею об этой истории, в которую вольно и невольно его втянул. Сама идея, что я мог его во что-то втянуть, делала меня старшим в отношениях. А он сгоряча подтвердил, потому что и правда сердился именно за это. Я брал всю вину на себя, признавал, что подвел его (хотя чем я его подвел?), раскаивался. Так и сказал: «подойдет это слово – раскаиваюсь». Он хмурился и молчал. Я продолжил в том же духе. У него глаза загорелись: что ты ноешь!

Сильный ответ, язвительный. Но доброжелательность сильнее. Я улыбнулся виновато и сказал, что жду его сегодня на открытии. Сестры будут у меня хозяйками.

Чтобы уравнять позиции, ему надо было признать и собственную вину, а у него не получалось. Или не хотелось. Он бесился и еле сдерживался. Но ведь не мог не помнить, как провоцировал меня.

– Придешь или нет?

– Приду. – Он мрачно усмехнулся.

– Выпьешь?

Прежним доброжелательно-покаянным тоном я безжалостно сказал:

– Извини, не могу, обещал Гертруде не пить.

И вышел вон.

Возле конторы увидел зрелище, от которого обожгло стыдом. Тонкий стебелек катил тачку с двумя привязанными столиками. А под зеленым тентом стояли еще четыре. Подбежал, схватил ее за руки: «Милая, что ты делаешь, зачем сама?» Она улыбнулась: «Сейчас с вами вместе возьмемся». – «А разве некому помочь?» Сразу понял, что некому. Обычный будний день, люди заняты. Герти горячо уверяла, что нам и так все помогают. Карло и столы дает, и посуду, и скатерти. Хозяйка довела до блеска контору, вечером поможет стаканы мыть, а сейчас плетет нам зеленую гирлянду. Какая хозяйка? Но сам догадался – мать Аниты. А почему она не показывается? А с Карло вы на «ты» только по-итальянски?