Делай, что хочешь - Елена Иваницкая

В самых невнятных чувствах я осторожно кивал и подтверждал.

– Но вы же не могли подумать, что в моем поступке было неуважение к Марте…

Она разом удивилась и смутилась. Неуважение? Нет, конечно. Да если бы они так думали, она бы не пришла. С недоразумением надо покончить. А то, что вы хотели эту вещицу выбросить… Проводник доложил! Зачем, спрашивается? Кто его просил?

– Я просила! Алекс, разговор неприятный, но давайте договорим. Как-то нехорошо получилось. Мы-то думали, что вы в тот же вечер приедете обсудить и забыть. Но вы так сильно обиделись, что и появляться не хотели. Нет, мы понимаем, это тяжело, когда искренний подарок отталкивают, вместо того чтобы обрадоваться…

– Если так, в чем же я виноват?

– Наверное, в том, что со своим уставом распоряжались в чужом монастыре и отказов не слушали. Марта и вообще не взяла бы дорогого подарка…

– Простите и не обижайтесь, но это мещанство. Какая разница, дорогой или нет.

– Значит, не взяла бы из мещанства. Но дело не только в этом. Здесь она в самоуправлении, пусть на вспомогательной должности и только с совещательным голосом. Ее выбрали! Какие могут быть подарки? Тем более дорогие. Это уже называлось бы коррупцией.

– Как? – Вот уж о чем я и подумать не мог. Невольно рассмеялся, но и обвинительница улыбнулась.

– Мы догадались, что вы не поняли. А теперь вот что. Марта через меня просит у вас прощения.

Об этом тоже я не мог и думать. Ясно было, как надо отвечать, но слова долго не складывались. Я-то знал, в чем виноват. Молчание неприятно затянулось. Наконец, взяв себя в руки, ответил, что тоже… что прошу и надеюсь…

– И взгляните. Думаю, теперь ваша строгая сестра примет эту безделушку. Официально!

Из ящика конторки вытащил приготовленное заявление на имя секретаря коллегии: вношу ювелирное украшение в благотворительный фонд. Юджина сосредоточенно прочитала и сияюще подтвердила: теперь примет. Но заявление надо переписать. Давайте продиктую. Адресовать не ей, а капитану и еще Виртусу, он у нас отвечает за благотворительность.

– Отлично, продиктуйте, но сначала возьмите и это.

И я вручил Юджине бланк анонимного перевода, рассказав о нашем с Доном совместном предприятии. Хотел было спросить, не для нее ли герой столь великодушен, но в последний момент решил, что с интимными вопросами лучше не торопиться. С удовольствием написал под диктовку и услышал, что бумагу сам смогу завтра отдать Марте, что «вы ее утром застанете в ратуше».

– Прощено и забыто?

– Раз и навсегда!

Она встала, но я просил посидеть со мной. Налил вина, подвинул пепельницу. Одним зрачком «оборотился внутрь души», а другим разглядывал ее.

Внутри было смутно. И радостно, и досадно. Пожалуй, я не только ждал, но и хотел, чтобы к этой истории они отнеслись жестче. Опять мне приписывали какие-то благородные мотивы, каких у меня вовсе не было. А какие были? Чего я, собственно добивался? Теперь не мог вспомнить.

Вовне слушал о том, как хорошо, что я подружился с Карло, он человек понимающий, надежный и сердечный. Вчера первый забил тревогу, прибежал на стрельбище…

Она сидела у окна, опершись локтем на спинку стула и приоткинув голову на ладонь. Поза красивой женщины. И грубая мужская одежда: синие штаны, клетчатая синяя с серым рубашка. Я вдруг заметил, что под закатанными рукавами, куда не достает загар, кожа у нее очень светлая, с голубым жилками. Солнце ее изгрызло, испятнало, так что лицо было темнее небрежно заплетенных вьющихся волос, которые на фоне белой занавески казались даже не рыжими, а точно венчик подсолнуха. Высокие скулы, большие желто-зелено-серые глаза, заостренный подбородок – кошка кошкой.

Разглядывание навело на слишком естественные мысли. Голубую жилку у сгиба локтя было бы приятно поцеловать. Неужели она, неужели они все так уж уверены, что никто не решится и не захочет их обидеть? И что обозначает это приписывание простодушно добрых мотивов – слепоту, наивность, снисходительность к пороку?

Я быстро переменил разговор.

– Говорят, за бесцеремонное слово о Марте вы хотели с кем-то стреляться, а противник испугался и сбежал. Правда?

– И правда, и нет. Легенда.

– Расскажите.

Задумчиво повела головой, но с готовностью принялась рассказывать.

– Тот человек… он был на особенном положении. Почему – непонятно. Вернее, намбыло непонятно, мы еще недавно приехали. Ну да, молва, слава, неукротимый храбрец, знаменитый лазутчик. От него житья никому не стало. Разбесчинствовался. Вы, говорит, домашние, а я вольный, вы собаки, а я волк. Слушали, морщились, но хоть бы кто сказал: если и так, мол, то хвастать нечем. Потом и морщиться перестали. Такой у него был взгляд. – зашибу! И зашибал, и оскорблял. Вечно с похмелья. Нарочно цеплялся. Сторонились и уступали. Если кому-то закон не писан, к нему и другие подтянутся. Где его шайка появлялась, там люди глаза опускали. Но разве его боялись? Непонятно. Ополченцы как раз и есть волкодавы, как на подбор. Может, его уважали за прошлое, но мы-то видели настоящее. И вдруг узнаю подлую историю. И говорю себе: я его убью. Прямо этими словами. Он быстро, думаю, со своими выходками под вызов подставится. Тоже хороша была. Полная голова ума.

– А что он сделал?

Дернула ртом, помолчала. Вытащила из нагрудного кармана маленький портсигар – черный, лаковый – закурила тонкую папироску, не ожидая, чтоб я поднес огня.

– Так странно. Я никому об этом не рассказывала. Не моя тайна. Папа знает и Марта, больше никто. Хотя столько лет прошло. Все поразъехались. Можно и сказать?.. Тогда вот как вышло. У одной нашей работницы молоденькая дочка была невеста. А он принудил ее к связи и грозился, что шепнет жениху. Куражился: свадьбе конец, а вякнуть женишок ничего не посмеет. Мать не то что пожаловалась, но я как-то застала ее – рыдает прямо, не в себе. Ну, добилась я, в чем дело. Вынула из души. Плачет-трясется: не говорите ему, не говорите никому, не делайте ничего, хуже будет. Я тоже затряслась: ну погоди же! А он очень кстати и вовремя в тот же вечер неудачно пошутил. Обращался к Марте и лапу тянул: взять за подбородок. А я его по лапе хлыстиком – хлысь! Да не символически, а больно. Он молча схватил табуретку – тяжелую, зеленую – и на меня. А вокруг народ. Набросились, удержали. Я говорю: секундантов присылайте. Табуретку злосчастную он на свою беду схватил. Этой табуреткой в нем гордость убивали. Он: «Я с бабами не стреляюсь!» – а ему: «Табуретками желаешь? Стреляться-то слабо?» Смотрит своим взглядом прицельным – на одного, на другого: никакого действия. Ругается, бесится, а ему: «Ты же волк, ты порычи! На табуретку залезь!» С ним настоящий припадок начался. Рвется, задыхается, глаза красные, даже пена изо рта. Его водой окатили. Толпа стеной, и все против него. Ужас. Он взял себя в руки. Да, вот так руками себя обхватил, встряхнулся. Говорит: большой кровью кончится, вызываю всех. Пальцем тычет: тебя, тебя, тебя! Убью, говорит, эту суку, и вас по очереди. Еще унижение: никто не идет к нему секундантом. Потом Карло спохватился, сам предложил.