Максимилиан Волошин и русский литературный кружок. Культура и выживание в эпоху революции - Барбара Уокер

места, где его мать часто жила без него в мертвый сезон, корил себя за то, что не уделял ей внимания и сторонился близости с ней. Он просил простить его. «И мне захотелось тебе хотя бы написать, потому что сказать и показать я не умею, верь мне, что я тебя глубоко, сильно люблю. Милая мама, когда ты вернешься домой – помоги мне быть с тобой настоящим, верным»[113].

Макс рано связал укрепление привязанности к матери с привязанностью к Коктебелю и желанием начать там новую жизнь. В начале 1909 года, узнав о смерти бабушки, матери Елены Оттобальдовны, он писал:

Я чувствую теперь, что мы теснее остались с тобой вдвоем, мама, и что моя жизнь теперь теснее прикрепляется к Коктебелю.

Теперь нужно создать новые, более цельные и гармоничные формы жизни, и ты должна сделать меня своим помощником [в этом] [там же, 9: 414].

Осознанно или нет, но он связывал растущее значение своей привязанности к матери и Коктебелю с распадом своего брака и планами на будущее. В том же абзаце этого письма он продолжал: «Когда я понял, что Аморя совсем отошла, то я почувствовал себя глубоко одиноким. Но все, что было, – хорошо. И то, что есть, должно быть хорошо. Надо теперь устраивать цельную, полную и настоящую жизнь в Коктебеле»[114].

Не имея жены, с которой можно было бы разделить заботы по ведению дома, Волошин вскоре стал полагаться на мать как на человека, с которым ему предстояло делить обязанности по поддержанию их коктебельского хозяйства, где он мечтал реализовать столь выстраданные «новые, более цельные и гармоничные формы жизни». Таким образом, теперь он обратил свои уже проверенные навыки успешного личного общения на установление более прочной и более гармоничной эмоциональной связи с матерью, плодом которых станет создание успешного интеллигентского кружка. По сути, он налаживал контакт с матерью в процессе сложного физического и эмоционального взаимодействия, чтобы превратить ее в своего партнера и заручиться ее физической и эмоциональной поддержкой. Трудное, но необходимое распределение обязанностей между ними отразило важность традиционного партнерства мужчины и женщины как лидеров в социальном контексте жизни русского кружка, а также внутренние механизмы такого партнерства.

Коммунитас как суть кружка: жизнерадостные «обормоты» летом 1911 года

Анастасия Цветаева сообщает и другие подробности о первом дне своего пребывания в Коктебеле, но к ним мы вернемся позднее, а сначала поговорим о тех, кого, не считая хозяев, она встретила в этом доме – о небольшой группе молодежи, приехавшей туда на лето и называвшей себя «обормотами». Анастасия стала последним «обормотом», прибывшим к Волошину летом 1911 года, и последней, кто был включен в эту компанию. Всего их было семеро, три группы братьев и сестер: трое юных Эфронов – Елизавета (Лиля), Вера и Сергей (Сережа); Белла и Леонид (Лёня) Фейнберги; и две сестры Цветаевы. Справиться с этой разношерстной компанией было отнюдь не просто. Волошин не только решил эту задачу, но и превратил их всех в легендарное ядро своего кружка, во многом благодаря искусной манипуляции их мечтами, фантазиями и играми, подкрепляемой устойчивой интуитивной восприимчивостью к приливам и отливам гармонии в отношениях как между его гостями, так и между ним и его партнером по гостеприимству, Еленой Оттобальдовной. Сложившийся в 1911 году волошинский кружок был живым воплощением коммунитас – как всегда непостоянной – чем и объясняется его последующий успех.

Брат и сестры Эфрон были отпрысками революционера-еврея и аристократки, отрекшейся от своего сословия и примкнувшей к революционерам, а в 1910 году покончившей жизнь самоубийством. Они составляли самую многочисленную фракцию кружка и отличались энергией, талантами и серьезностью. Марина Цветаева, обожаемая поэтическая «ученица», приехавшая в дом своего «мастера», появилась практически одновременно с Эфронами; второй группой прибыли брат и сестра Фейнберги со своей подругой Марией Гехтман.

Много лет спустя Леонид Фейнберг напишет пространные воспоминания о Коктебеле, названные «Три лета в гостях у Максимилиана Волошина». Но, в отличие от Анастасии, его приезд с сестрой и подругой не выглядел как радостное событие; более того, он начался с конфуза. Дело в том, что еще в Петербурге Эфроны пригласили Фейнбергов приехать в Коктебель, но в Коктебеле ничего об этом не сказали, так что их появление стало для всех неожиданностью. После долгого путешествия на юг по железной дороге Леонид Фейнберг, Белла Фейнберг и Мария Гехтман прибыли на дачу Волошина усталыми, но исполненными энтузиазма. Пройдя через сад, они оказались на террасе, где за одним концом длинного стола сидели Елизавета Эфрон и еще трое.

При виде нас она не проявила никакого восторга. Даже простой приветливости.

– Ну что? Все же приехали? А знаете: свободных комнат нет. Все заняты.

Белла промолчала, а Маня [Мария] Гехтман, возможно, возразила:

– Почему же вы нас не предупредили?

Лиля осталась вполне равнодушной.

– Ничего! Как-нибудь вы устроитесь. Сережа! Проводи Леню к Манасеиным. Может быть, у них найдется свободная комната? [Фейнберг 1990: 269].

И два молодых человека отправились в соседний дом, но без толку. Вернувшись на волошинскую террасу, Сергей Эфрон заявил, что у Манасеиных тоже все занято. Можно представить, что почувствовала новоприбывшая троица, оказавшись бесприютной и лишней. Фейнберг продолжает свой рассказ:

В это время на террасу вышла женщина, невысокая, с удивительным «челом». Если только это была женщина. Ее мужественное лицо напоминало облик вождя древнейшего народа. Таким я мог себе представить вождя какого-нибудь галльского племени. Одета она была красиво. Ее длинная кофта-казакин была сшита, как я потом узнал, из крымских татарских полотенец. Широкие шаровары, темно-синие, внизу были заправлены в оранжево-кирпичные ботфорты с отворотами. О ее лице я еще скажу более подробно. Сейчас я прибавлю только, что в твердо сдвинутых бровях и плотно сжатых губах проглядывало нечто привычно-властное [там же: 270].

Разумеется, это была Елена Оттобальдовна. Пока мать Макса Волошина выслушивала всю историю от Елизаветы Эфрон и училась выговаривать имя Марии Гехтман, на террасе появился сам Макс. Леонид пишет:

Если в облике его матери сквозило нечто непреклоннотвердое, то в лице Макса можно было заметить нечто непреклонно-мягкое. Если можно так выразиться. Он не был высок, но я ощутил, что на террасу вышло нечто громадное. Его необычайно обширная голова, широкое лицо, в сущности, с весьма правильными чертами, было еще расширено, еще увеличено обильным массивом волос, едва-едва тронутых на редкость ранней сединой [там же: 270].

Это любовное описание занимает