Максимилиан Волошин и русский литературный кружок. Культура и выживание в эпоху революции - Барбара Уокер

Черубина обладает такой красотой, от которой захватывает дух. И, по словам Маковского, только один человек предположил, что если Черубина не показывается на людях, то ей, возможно, есть что скрывать. Абсолютно убежден в ее красоте был художник-мирискусник К. А. Сомов, член ближнего круга Иванова: «“Скажите ей, – настаивал Сомов, – что я готов с повязкой на глазах ездить к ней на острова в карете, чтобы писать ее портрет, дав ей честное слово не злоупотреблять доверием, не узнавать, кто она и где живет”» [там же: 340]. Маковский отмечает в своих воспоминаниях, что эта коллективная мужская фантазия о прекрасной женщине, безусловно, взросла под влиянием впечатляющего образа «Прекрасной Дамы» из стихов Блока, написанных несколькими годами ранее [там же: 340]. Кроме того, воображение дополнительно разжигалось сообщениями о том, что Черубина глубоко страдает от одиночества и тоскует по кому-то, кому могла бы довериться и кого могла бы полюбить. Ходили слухи, что мужчины, часто приходившие в редакцию, были влюблены в Черубину, но никто не был влюблен в нее сильнее, чем сам Маковский.

Увлеченный и очарованный, Маковский задерживался в редакции «Аполлона» в ожидании сообщений, упорно веря всем выдумкам о Черубине, которые ему подбрасывали Волошин и Дмитриева. Для Дмитриевой, конечно, важнее было то, что он опубликовал ее стихи. У непримечательной хромой школьной учительницы не было никаких шансов, но глубоко продуманная вымышленная Черубина полностью завладела сердцем и суждениями редактора. Благодаря этому маскараду статус Дмитриевой изменился: из некрасивой и потому смиренной просительницы она превратилась чуть ли не в богиню.

Эта история породила сплетни в литературных кругах Петербурга, а эмоциональное воздействие задействованных в ней образов и актуальность поднятых ею проблем были таковы, что ее зафиксировали во множестве «воспоминаний современников». Каждый мемуарист рассказывает ее слегка по-своему, отчасти из-за индивидуальности восприятия, отчасти потому, что по мере распространения анекдота подробности менялись. Так, в версию Марины Цветаевой вкралось несколько исторических неточностей, и то же самое можно сказать о версии Анастасии Цветаевой; обе не принимали участия в этих событиях и знали о них по несколько искаженным пересказам, как в более поздней детской игре в испорченный телефон [Цветаева М. 1994–1995, 4:170–175; Цветаева А. 2008,1: 582]. Большинство сходится в том, что история закончилась скверно и все были обижены. Однако мнения о том, почему так произошло и кто в ней был героем, а кто злодеем, расходятся.

Одной из основных проблем с историей Черубины стало то, что она наложилась на историю другого зафиксированного в воспоминаниях романа, героями которого были Дмитриева и Гумилев – второй русский поэт, флиртовавший с ней в Коктебеле летом 1909 года. Это сложная и запутанная история, и изложить ее здесь во всех подробностях не представляется возможным. Хотя версии ее значительно разнятся, а порой и противоречат друг другу, достаточно сказать, что на пике произведенной Черубиной сенсации молодой прибалтийский немец и друг Гумилева Иоганнес фон Гюнтер предпринял роковую попытку свести в то время державшихся отчужденно Дмитриеву и Гумилева. В результате Гумилев так глубоко оскорбил Дмитриеву, что Волошин вызвал его на дуэль. Поводом для нее стала пощечина, отвешенная Волошиным Гумилеву в момент, обладавший собственным символическим значением: компания позировала для группового портрета сотрудников «Аполлона». Маковский описал и вызов, и дуэль как «семейную драму» [Маковский 1955: 342].

Воспоминания Волошина о Черубине завершаются дуэлью, из-за чего складывается впечатление, что она положила истории с Черубиной конец и, вероятно, ответственность за итоговое разоблачение Черубины лежит на Гумилеве или по крайней мере на его друге Гюнтере (который действительно узнал тайну от самой Дмитриевой) [Шанько 1990: 194]. Однако, судя по другим мемуарам – и по относящимся к этому периоду письмам Волошина, – его увлечение Черубиной продолжалось еще некоторое время после дуэли[103]. И все же пошли слухи о том, кто такая Черубина на самом деле, и в конце концов, как сообщает Гюнтер, к нему пришел поэт Кузмин и потребовал подтвердить, что Дмитриева и Черубина – одно и то же лицо. Получив подтверждение, Кузмин сообщил об этом Маковскому, который, в свою очередь, назначил встречу Дмитриевой[104]. По рассказу Маковского, их встреча была душераздирающей, поскольку Елизавета явилась в своем истинном некрасивом обличье (похоже, в этом они с Маковским были согласны), и Маковский расстался со своей сокровенной грезой.

Однако ни один автор воспоминаний не рассказывает о том, до какой степени Волошин любил настоящую Елизавету и до какой степени было известно об этом романе. Этот главный в наставничестве Волошина над Дмитриевой факт отразился только в дневнике, который он вел летом 1909 года в Коктебеле, и в его письмах Петровой, отправленных последующей зимой [Волошин 1991а: 293–301; Волошин 19916: 199–205]. 26 ноября 1909 года он написал Петровой о дуэли, состоявшейся четырьмя днями ранее, а затем перешел к рассказу об обстоятельствах своей личной жизни. Все замечательно, писал он. Лиля (так он называл Дмитриеву) и Маргарита крепко подружились, что улучшило его собственные отношения с Маргаритой. «Но есть другая сторона, очень горькая и трудная», – продолжал он. Проблема заключалась в том, что в действительности Дмитриева уже была замужем за молодым военным. Волошин писал, что она его любит, но испытывает сильное чувство долга по отношению к супругу. По иронии судьбы теперь сам Волошин оказался в положении имеющего вес в обществе возлюбленного, открыто предпочитаемого мужу, выступая по отношению к этому молодому человеку в том же качестве, как двумя годами ранее Вячеслав Иванов по отношению к нему[105]. «Он знает все. Он любит меня. <…> Вы можете представить себе, с какой осторожностью и с каким ужасом временами, когда слышал свои старые слова и угадывал свои движения души и свою борьбу»[106].

Судя по некоторым мемуарам, складывается впечатление, что сразу после разоблачения Черубины де Габриак Дмитриева, сгорая от стыда, исчезла из Петербурга, уехав «в провинцию». Письма Волошина Петровой свидетельствуют о том, что нарастающее напряжение в связи с необходимостью сделать мучительный выбор между «любовью» и «долгом» у Дмитриевой достигло предела примерно в это же время и привело к ее решению остаться с мужем[107]. Воспоминания самой Дмитриевой об этом времени, написанные в 1926 году и фактически посвященные памяти Гумилева (расстрелянного большевиками в качестве белогвардейского шпиона в 1921 году), отражают муки, через которые она тогда прошла, но она связывает их с неприятным завершением своих отношений с Гумилевым. «После дуэли я была больна, почти на краю безумия. Я перестала писать стихи, лет пять я даже почти не читала стихов, каждая ритмическая строчка причиняла мне боль»