Под крылом доктора Фрейда - Ирина Степановская

— Хорошо, принесу. Зайду в ювелирный магазин завтра и куплю.

Она попросила:

— Купи какой-нибудь необычный. Чтобы был не такой, как у всех.

Его даже обрадовали эти слова. Он улыбнулся:

— Куплю самый лучший. — И сразу заговорил о своем: — Знаешь, ведь я сегодня был в министерстве! Пока ты болела, у нас произошли такие события!..

Он был готов вывалить все мучившие его сомнения, и радостные перспективы, и желание перемен…

Танин взгляд сразу потух.

— Я устала, хочу отдохнуть.

Он смешался. Конечно. Она, наверное, еще слишком слаба. Он вспомнил, что принес пирожное, купленное в министерском буфете. Завернутое в салфетку, оно порядком смялось в портфеле. Он вытащил белый сверток и стал отдирать прилипшую бумагу.

— Альфия Ахадовна сказала, что тебе нужен белок — мясо, котлеты, рыба. Извини, я сегодня не успел. Завтра заеду в какой-нибудь ресторан и куплю. Что ты хочешь? Курицу? Рыбу? Отбивную?

Она подумала: «Что такое ресторан?» — и не смогла вспомнить. Ей показалось, что это что-то плохое. Она хотела отказаться от ресторана, но промолчала. Вдруг поняла, впервые за несколько дней, что хочет есть. И, еще не понимая, что такое «отбивная», осознала, что хочет, остро желает, безумно алчет что-то такое, что в ее голове называется просто «мясо».

Поговорив по телефону с врачом, оперировавшим Настю, Альфия перезвонила Диме.

— Пока не снимут швы, покараулишь еще Полежаеву в больнице — а потом сразу с ней сюда, в отделение. Позвонишь Нинель — она закажет перевозку.

Дима об этом разговоре Насте не сказал.

Альфия не специально оставила его в хирургическом отделении. Ей больше некого было послать ему на смену. Нинель гораздо больше, чем Дима, была нужна в отделении. А Сурин…

«Ну что же, побудет там с Полежаевой, соскучится по настоящей работе. Он парень неглупый, деятельный, — решила Альфия, — а такие без дела не любят прохлаждаться».

Но Дима и не прохлаждался без дела. Дело заключалось в том, что он каждую минуту думал, что бы еще сделать для Насти. Заодно подфартило и бабулькам-соседкам. Им тоже досталась солидная доля его искреннего участия. Правда, несколько раз, особенно по вечерам, когда медсестры разносили больным таблетки, он ощущал близкое удушье, но сразу выходил подышать — и удушье пропадало.

«Наверное, правильно я ушел из хирургии, — теперь думал он. — Говорят же, что все, что ни делается, к лучшему». Дима даже боялся представить теперь, что, не уйди он из своего суперотделения, мог никогда не встретить Настю. Настя улыбалась — и он чувствовал, что живет не зря. Раньше он хотел помогать всем — теперь ему достаточно было хлопотать о ней одной. Ощущение радости, полезности, причастности к чему-то высокому, прекрасному не покидало его, и только глубоко внутри засели две мысли. Первая — скоро настанет день, и они должны будут вернуться назад. И вторая, в которой он был до конца не уверен, — что Насте действительно нужна была операция. Не настаивал бы на своем, послушал бы Альфию — может, и обошлось бы. «А может, и нет! Тогда было бы еще хуже», — постоянно думал он. Послеоперационная рана у Насти, естественно, болела, после перевязок она возвращалась бледная и со следами слез, он утешал ее, как мог, но сам мучился оттого, что был косвенной причиной ее мучений.

В семнадцатом отделении жизнь текла по-старому. Альфия ежедневно виделась и с Давыдовым, и с Володей, но к Володе в сад больше не ходила. Ей хотелось разобраться в себе. И еще она с нетерпением ждала возвращения Димы. Вот вернется, тогда будет видно, говорила она себе. А что будет видно, додумывать не хотелось. Увидеть его — и все. Тогда, полагала Альфия, все сразу встанет на свои места. Поэтому она тоже считала дни до дня, когда Полежаевой должны были снять швы.

Наконец ужасную жару сменили дожди.

С утра Альфия первым делом зашла к матери. В маленькой палате из-за дождя было темно, как в сумерках. Горел маленький ночник, работал телевизор. Небольшое кресло и плед с пушистыми коричневыми квадратами придавали комнате сходство с домиком Винни-Пуха. Мать лежала в постели в синем платке, укрытая до подбородка.

— Ну, здравствуй, мой маленький Винни! — улыбнулась Альфия. Подошла и нежно поцеловала в щеку, что для нее было нетипично. — Как сегодня дела?

— Как ты меня назвала? — вдруг резко вскинулась на подушке мать. — Совсем с ума сошла, уже и имя мое не помнишь?

Улыбка исчезла. Лицо Альфии приняло обычное строгое и чуть высокомерное выражение, которое всегда появлялось при разговорах с больными.

Мать свесила ноги с кровати и развернулась к ней.

— Меня зовут Инна! Инна, а не Вини, к твоему сведению! Инна Игнатьевна, напряги башку, уж если ты хочешь обращаться ко мне официально, по имени! Конечно, ты у меня начальница, а я у тебя в плену! Хочешь всех обмануть, что спихнула мать в психбольницу, а сама ходишь чистенькая?

Мать была похожа на старую крысу. После шестидесяти она похудела, и зубы на осунувшемся лице выдались вперед, обнажаясь до шеек при каждом напряжении челюстей.

— Мама, успокойся! И спрячь ноги под плед, а то простудишься. Я совсем не забыла, как тебя зовут. Я просто в шутку назвала тебя Винни-Пухом. Помнишь книжку, которая у меня была в детстве?

— Все издеваешься над матерью! Теперь какую-то книжку придумала, когда я тебя раскусила!

— Мама, ничего я не придумала. — Альфия уже проводила ежедневную ревизию в холодильнике. — «Винни-Пух» — это детская книжка. Написал Алан Милн. Бабушка мне ее читала в детстве.

— А почему у него такая фамилия? Он что, еврей? — Мать подозрительно смотрела на Альфию. — Только что показывали «Мир новостей». Ты подумай, что эти евреи делают с Россией?!

— Алан Милн — англичанин, мама. А Винни-Пух — медведь. Евреями и не пахнет.

— Еще неизвестно. Винни — это как Винница. А там евреев всегда было полно. — Мать неожиданно ухмыльнулась.

«Может, она меня разыгрывает? — мелькнуло у Альфии. — В таком случае — всегда удачно. Я постоянно ведусь».

— Не обращай внимания, — сказала она миролюбиво. — Просто я вошла и увидела: на улице дождь, а у тебя уютно — мягкое кресло, телевизор, плед… Вот я и подумала…

— Вечно тебе в голову лезет всякая ерунда. Лучше скажи, ты пенсию мою получила?

— Получила. Вот она. — Альфия достала из сумки пакет.

— Дай чек. Насколько прибавили?

— Мама, я не могу в это вникать. Вот в конверте все, что мне дали. Разбирайся сама.

— Тебе деньги нужны?

— Я не возьму.

— Имей в виду, у меня есть. Здесь, под подушкой. Много. Целых двадцать тысяч. Это тебе.

Мать считала себя богачкой, и это всегда умиляло Альфию. Как дети, мать не ориентировалась в стоимости жизни и радовалась мелкой монетке, сэкономленной на пустяке.