Русский садизм - Владимир Лидский

Ну и что? Нашему брату, то есть я хочу сказать — нашей сестре, главное дело — получить приказ и деньги на довольствие, чтобы в командировке голодовать не довелось, а супротив того, было бы что выпить, да чем эту радость закусить. Отправляюсь, значит, паровозом в город N., даже и не город, а какое-то захолустье; дома барачные, улочки кривые, повалившиеся заборы по всем сторонам и диковатые взбалмошные куры на площади перед заколоченною церковью. Отыскиваю нужный дом и вижу в заросшем крапивой огороде козла Постникова, известного мне по фотографиям, предъявленным в родном Спецучреждении. Узнаю его осанистую фигуру, поросшую длинной пегой шерстью с клочьями репейников под отвисшим брюхом, толстогубую морду с реденькой бородкой и грозными закрученными рогами, узнаю наглые глазки, полные злобы ко всему честному, искреннему, пролетарскому. Подхожу к штакетнику и говорю самое банальное, что только может войти в ум такой интеллигентной женщине, как я: «Не дадите ли воды напиться одинокой страннице?» — «Просим, просим, — говорит козел Мефодий, — по перышкам вижу пташечку столичную, коей полет подобен порханью эльфов в чарующих зефирах. Однако, дескать, не возьму я в толк, чем обязан высокой чести и могу ли в будущем рассчитывать на благосклонное внимание столь воздушной и завлекательной особы?» — «Очень даже можете, — отвечаю я, поскольку мое безоблачное детство с самых незапамятных времен омрачалось грязными перверсиями, и самая стойкая из них — зоофилия — сохранилась вплоть до сей поры, о чем и говорить-то стыдно, но не говорить перед таким приманчивым самцом было бы неправильно. И вообще, дескать, вы мой идеал, и я хочу воспеть вас, как Апулей воспел когда-то греховную, но сладостную страсть. Примите меня, Мефодий Африканыч, до себя и разделите со мной восторги в связи со справедливым и упоительным миропорядком, коего тайное устройство дозволило нам иметь сию сладостную встречу».

Ну, ясно дело, козел Мефодий Африканыч после таких речей слюни распустил, едальник свой, потерявши осторожность и конспиративный нюх раззявил, давай стелиться предо мной, как лист перед травой, глазки у него замаслились, голосок елеем заструился, и давай бубнить уверения в почтении и прочая и прочая. Захожу я в дом и вижу убогое холостяцкое жилье, сразу ясно, что живет козел, потому как все крутом кособокое да криворукое, на столе морковные огрызки и немытая посуда громоздится, а по углам грязные носки рассованы. И вдобавок запах прелой шерсти, загнивающей капусты и нестиранной постели — одним словом, запах старого грязного козла, неистребимый, невыводимый, навечно въевшийся в окружающий пейзаж. До того тошно мне стало, думаю, посередь такой помойной незадачи стану я что ли ляжки тут свои раскидывать, исполняя партийное задание? Потому, засучив рукава, беру ноги в руки, иду за водою до колодца и принимаюсь мыть, скрести, скоблить, стирать, драить, отпаривать, чистить, полировать, протирать, отмачивать, подметать, утюжить, вешать, набивать, поправлять, передвигать, устанавливать, и так далее до бесконечности в течение трех дней и трех ночей, покуда все не стало на свои места и не исчезла мерзкая козлиная вонь. И его самого, козла немытого, тоже привела в порядок, — постригла, отмыла, вычесала репейники из брюха, подбрила бороденку, отполировала рога, почистила копыта, а то, думаю, неровен час полезет на меня, контра недобитая, с грязными копытами, так и блеванешь, пожалуй, на свежие простынки. И вот вижу — проникся козел Мефодий Африканыч до меня всякими чувствами, потому как и в хозяйственных заботах пёрла из меня насущная бабья предопределенность — нависну я, сказать ради примера, над посудою и чищу ее со всем усердием песочечком, а сиськи свесятся и прыгают как живые со стороны на сторону, да так завлекательно, что, пожалуй, и мертвый зашевелится. Или, скажем ради другого примера, драю половицы да и загнусь кормою так, что козел Мефодий Африканыч, хоть и старик, но устоять супротив такого варьете заведомо не может. Словом, как-то раз, как я и замышляла, завершился у нас день полноценными плотскими утехами. Отмытый козел Мефодий Африканыч взгромоздился на меня всеми четырьмя копытами и давай пилить как заведенный.

Я думала, рехнусь в первую же ночь, ведь он пилил до четырех утра — и так, и сяк, и об косяк, вдоль и поперек, сверху, снизу, с боку левого, с боку правого, засим наискосок, через ногу, через руку, далее через голову, через рога и напоследок уж через копыта… При этом щекотал хвостом, гладил бородою, покусывал своими лошадиными зубами и посасывал смачными губами, почесывал шершавым языком, копытами делал оздоровительный массаж и рогами поскребывал промеж лопаток…

А поутру, едва проспавшись и глазенки кое-как продрав, приковылял ко мне с новыми желаньями и давай увещевать мое мнимое упрямство, — ты, мол, женщина моей мечты, фея неземная, дщерь воздушных облаков и такая ты самка, коей не грех посвятить хоть бы и поэму, полную слов обожанья и любви, и не пора ли нам к венцу, а из-под венца недолог путь и до винца, ладком, рядком, — да и за свадебку! Вижу он, сучий хвост, на ходу подметки рвет, думаю, чего куражиться, пожалуй, соглашусь, тем более, что оперативное задание то самое и предполагает. Ну все, быстро сговорились, а за словом — дело, у нас не заржавеет. Подали заявленье в ЗАГС, пришли в назначенное время, я, конешное дело, в белом платье и с фатою, а жених мой, Мефодий Африканыч, в костюме и при галстуке. Регистраторша сперва как-то странно поглядела, что-то двусмысленное почудилось ей в нашем мезальянсе, но я вовремя сверкнула на нее своими партийными очами, и она сразу же завяла, как роза от мороза. Быстро расписались именем РСФСР и со всех копыт кинулись домой, а дома — не дожидаясь брачной ночи, тут же в койку. Вытащил мой козел Мефодий Африканыч из густой шерсти свою пилу и давай пилить свою новоиспеченную жену — как заведенный.

Ну, а потом и свадебка. Собрались гости — козлы, козлихи, козлята, приехал даже представитель нашего Спецучреждения — посмотреть на жениха, будущего подопечного, тамаду выписали из столичного «Арагви» (на самом деле он был наш агент); столы ломились от козлиных яств — морковь — капуста — брюква — свекла, да еще какое-то маринованное сено под шубою, смоченною коньяком, крик, шум, гам, смех, бэ, мэ, и под конец, конешно, все ужрались, как свиньи, даром что козлы, и кое-как к утру расползлися по домам, а я, в дупель пьяная, взглянула на разгром да на упавшего в постель Мефодия, раскинувшего поперек койки свое непомерное достоинство, и до того мне стало тошно, что хоть сейчас пьяной мордою в петлю, ан нет, есть партийное задание и надо оставаться твердой, расчетливой, холодной — не поддаваться эмоциям.

Ну, проспались, конешное дело; подымаемся поутру — голова гудит, рожа перекошена, во рту — пустыня, а мой Мефодий — хвать меня за юбку и в огород — употреблять до дела; поставил на четыре точки посередь ботвы да капустных кочанов и давай пилить, чудовище блудно, алчуще и чудодейственно. Знамо дело, приятно, когда тебя так любят, не всякой женщине выпадает так много счастья, но не до такой же степени! Весь медовый месяц старался мой козел по полной, я аж ходить стала враскорячку, как кавалерист-девица, а ему хоть бы хны — откуда что берется!

Проходит время, обживаюсь помаленьку в этом захолустье, начинаю выползать на улицу — по воду, али к магазину, знакомлюсь с окрестностями да с соседками и начинаю примечать, что ребятня попадается туг со странностями. Стала вечерами выходить к товаркам на завалинку — насыплю карманы подсолнечных семян и ну разговоры разговаривать. Спрашиваю как-то невзначай, нет ли тут поблизости промышленного стока али другой какой напасти — дескать, детки ваши внушают опасение. «И чего, — отвечают мне товарки, — младое поколение очень даже симпатишное, а что рожки кое у кого пробиваются, али копытца мало-мальс-кие, так это и пользительно — в хозяйстве все сгодится». Я думаю — попала по ошибке в какую-то секретную лабораторию — не могут люди ходить с рогами и копытами, понимая их словно дар природы. Где это видано? И вот живу так в неведении и ума у меня не хватает догадаться до тех пор, пока из моего родного Спецучреждения не начинают приходить депеши, в коих сообщается о дичайших фактах неправильных деторождений. Рождаются, дескать, повсеместно, от Владивостока до Москвы какие-то уроды наподобие козлов, а нити все ведут прямиком в ваше захолустье к небезызвестному Мефодью Африканычу, и нельзя ли, мол, ускорить расследование?