Сестры Гримм - Менна Ван Прааг

– Правда?

– Правда.

Он смотрит на меня с такой нежностью, что я могу думать только об одном – я буду работать в этом отеле. И смогу видеть его каждый день. Какая удача.

4.34 пополудни – Лео

Лео знал обо всем, что случилось в отеле. Знал про палец Гэррика, про то, что мерзкий управляющий пытался натравить на Голди полицию. Однако поскольку он не хотел рассказывать, каким образом его палец оказался во рту подчиненной, из этого расследования так ничего и не вышло.

Теперь Лео гадает, сможет ли он добиться от своего отца, чтобы тот дал ему еще поработать в отеле. Наверное, это будет нетрудно, ведь старший Пенри-Джонс так верит в усердный труд, в то, что он называет «черной работой». Конечно же, на самом деле эти слова – ерунда, ведь отец вовсе не ожидает, чтобы его сын оказался где-то рядом с грязной уборной.

Боже, как же ему хотелось обнять Голди, поцеловать ее… Интересно, как отреагировала бы девушка, узнав о том, что не проходит и дня, чтобы он не подумал о ней. Он чувствовал, как ей и самой хотелось коснуться его, как она сдерживала себя. Соблазнить ее будет куда легче, чем ему казалось раньше. Хотя надо быть осторожным и не нарушить баланс желания и смерти, который он поддерживает внутри себя. Какое бы вожделение он ни испытывал к своей противнице, все равно через двадцать три дня они сойдутся в схватке не на жизнь, а на смерть. И что бы он ни чувствовал к Голди, он предпочитает жизнь, а не смерть.

6.40 пополудни – Беа

В последнее время Беа не по себе, как будто за нею наблюдает кто-то, желающий, чтобы о нем обязательно узнали. Время от времени она поворачивается, пытаясь разглядеть его тень на краю своего поля зрения, но всякий раз эта тень ускользает от нее.

Несколько раз Беа показалось, что она таится у нее внутри. Девушка говорит себе, что, наверное, подхватила грипп, и будет лучше покинуть библиотеку, провести несколько дней в постели. Обычно из библиотеки ее может выгнать только бубонная чума. О ее плохом самочувствии говорит и то, что в последние дни ей ни разу не захотелось полетать на планере. И она все чаще погружается в себя, в неясные мысли, чтобы переждать этот мучительный мо́рок.

Когда от вглядывания в убористый философский текст у нее начинают болеть глаза, Беа кладет голову на книгу и чувствует прикосновение прохладной бумаги к лицу. Сейчас ей хочется, чтобы рядом оказался кто-то близкий. После смерти abuela три года назад у Беа нет никого, чье общество доставляло бы ей радость. Общество ее мама определенно не радует.

Она закрывает глаза, завернувшись в плащ смутных желаний и тоски, и через несколько минут видит его – мужчину, который стоит перед ней. Мужчину с золотистыми глазами, белыми волосами и лицом, сморщенным, как чернослив.

– Бьюти, – говорит он. – Как же я рад снова видеть тебя, дорогая.

Ее отец. Он не может быть никем другим, ведь Беа невольно чувствует родство с ним, хотя раньше она испытывала подобное чувство только по отношению к своей мама. И мужчина произносит ее имя так, будто дал его ей именно он.

– Ты можешь сделать все, что пожелаешь, Беа, – говорит он, словно отвечая на ее вопрос. – Для тебя нет преград. Ты не связана ни законом притяжения, ни другими законами физического мира. Тебя ограничивают только рамки твоего воображения.

Когда она не отвечает, он вытягивает левую руку ладонью вверх, как будто принося жертву, и все книги с одной из библиотечных полок взмывают вверх, обложка к обложке, застывают в воздухе, а затем разделяются, и их страницы расходятся в виде гармошки. Беа глядит на это, разинув рот, а страницы уже превращаются в перья, перья складываются в крылья, корешки книг расширяются, обращаясь в тела птиц.

Ее отец кивает, давая ей знак. Девушка отодвигает стул, забирается на него и встает на стол, затем вытягивает руку ладонью вверх и начинает сгибать и разгибать пальцы.

– Правильно, молодец, – говорит он.

Беа представляет себе, как нажимает на невидимые клавиши, будто давно научилась играть на фортепьяно и сейчас пытается вспомнить свою любимую сонату, но книги-птицы не двигаются. Они висят в воздухе и ждут. Она уже собирается опустить руку, когда ее отец чуть заметно качает головой. После этого ее пальцы словно находят первые ноты сонаты, и птицы-книги начинают видоизменяться.

Переплетенные кожей тома вытягиваются и превращаются в орлов, которые взмывают к потолку, кружат и хлопают крыльями. Маленькие пожелтевшие книги в бумажных обложках обращаются в порхающих щебечущих канареек, толстые учебники – в сорок, воронов и соек. Огромные манускрипты приобретают форму лебедей, которые так легко проплывают мимо всех остальных птиц, словно они здесь одни. Каждое первое издание приземляется на паркетный пол, белые страницы удлиняются и становятся изумрудными перьями хвостов павлинов, которые гордо вышагивают по проходам между столами.

Беа с благоговейным страхом таращится на свои творения. Она Гера, Изида, Гея, она – все богини рождения и жизни. Она чувствует улыбку своего отца – это как прикосновение теплых лучей солнца к щеке. В этот момент она готова сделать все, чтобы он улыбнулся ей опять.

– Да, – говорит мужчина. – А что теперь?

Она не спрашивает, чего он хочет, знает это и так. Под его взглядом она превращается в Кали, Нефтис, Афину. В богинь смерти и войны.

Щелкнув пальцами, Беа направляет орлов вниз, и они с криками камнем бросаются на других птиц, их когти разрывают оперение и вонзаются в плоть, клювы переламывают кости, повсюду разлетаются разноцветные перья, брызжет красная кровь. Библиотека становится безмолвным полем битвы, на котором победители поедают побежденных и перья убитых птиц все сыплются и сыплются на пол, словно падающие листья в Навечье.

Беа перехватывает взгляд своего отца и улыбается ему в ответ. Она исполнила его желание, и теперь он гордится ею. Она его протеже, его наследница и обязательно сделает все, чего бы он ни пожелал.

Ее отец кивает.

– Да, дорогая, ты моя наследница. И я знаю, что ты сделаешь для меня все.

Он исчезает, так и не сказав ей, чего желает. Правда, в ее памяти остаются звук его голоса и сияние его улыбки, но не это парализует Беа, когда она открывает глаза, и даже не вид крови. Ей не дает пошевелиться все возрастающая уверенность в том, что эта бойня была не сном, а воспоминанием.

Голди

Я хотела побыстрее вырасти, оставить дом и найти свой собственный путь. Возможно, другие дети чувствовали себя в безопасности в руках своих родителей, привязанные к земле, укорененные в почве. Со мной же все было не так. Мне хотелось скользить по жизни, как не посеянное семя, как пушинка одуванчика, чтобы никто не следил за мной, не говорил мне, что делать.

В Навечье все было по-другому. Здесь я могла быть парящим в воздухе семенем среди множества других парящих семян и опадающих листьев. Здесь мы могли идти, куда вздумается, пока не сходились вместе. Нас тянуло друг к другу, подобно стремящимся на нерест лососям или перелетным птицам. Как только я оказывалась в Навечье, внутри меня что-то включалось – радар, выискивающий моих сестер. Чувство принадлежности, появляющееся у меня здесь, было не похоже на все то, что я знала прежде. Испытав его в первый раз, я сразу же поняла, что это такое, и каждую ночь, повинуясь ему, вновь находила своих сестер.